Окутал сознание,
Как горы скрывает туман.
Врач не отступает перед болью.
Невозможного для него нет,
Но скажите ему, что не больно,
Когда сердце вскрывает ланцет.
И ответит: искусство напрасно,
Рука искусней моей
Больную уже лечила
И помогла ей.
Ей надо выйти из этого оцепенения во что бы то ни стало, все равно как, все равно какой ценой:
Бездействует душа,
Надломленная болью.
Пред ней вся жизнь
Все, что б ни захотела,
Но что ей делать?
Изнемогла она
От этой муки
Хоть штопать и стирать,
Хоть чем-нибудь занять
Томящиеся руки.
5
Спасение - не только в работе над собой, оно и в труде для других. Вслед за изживанием боли приходит сознательное ее преодоление трудом, претворение ее во всепобеждающую поэзию. Так возникает вторая из основных тем Дикинсон - труд и человек.
На пустыре своей судьбы
Я выращиваю цветы,
Так в расщелинах скалы
Укореняются кусты.
Так засевают семена
На кремнистом куске,
Так пальма, солнцем опалена,
Растет и на песке.
Дикинсон и в своем уединении не забывала людей. Симпатии и антипатии ее очень определенны, даже резки. Не говоря уже о друзьях, она мечтает быть полезной человеку вообще и пишет об этом с подчеркнутой безыскусственностью:
Коль я хоть одного утешила,
Не зря жизнь прожита;
И сила мне не зря отвешена,
Коль кладь мной поднята.
И если выпавшего птенчика
Согрею я у рта
Не зря жизнь прожита.
Зато она не жалеет и резких слов по адресу тех, кем она сама могла бы стать:
Ну что за ангелочки
Все эти миссис, мисс!
Они сияют как звезда
И смотрят сверху вниз.
Она говорит о "жестоких и жестких лицах удачников", о всех этих самодовольных и беззастенчивых бизнесменах. Она и в своем уединении размышляет о многом, даже о революции, о той американской борьбе за независимость, которая и отойдя в прошлое, остается для нее залогом лучшего будущего:
Революция - стручок,
Рассеявший бобы,
Когда развеян был цветок
Дыханием судьбы.
Покоятся в сырой земле
Свободы семена,
А на засохнувшем стебле
Надежда - вот она.
Морозом сморщенный стручок!
Теперь он некрасив,
Но жизни новой в нем залог,
Он и отживший жив.
Дикинсон знает о возможностях человека, скрытых даже от него самого рутиной повседневности. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен", - говорил Пушкин. Дикинсон выражает ту же мысль со свойственной ей осязательностью:
Кто знает, как велик он ростом,
Пока ему не скажут встать.
Сама Дикинсон не знала своего настоящего роста. Жизнь не позвала ее на разрешение больших жизненных задач. Ее уделом осталось одиночество, о котором сама она говорит:
Есть одиночество пустынь
И одиночество могилы
Но не они страшны мне ныне:
Их вынести нашла б я силы.
А я сама себе страшней,
Когда стою я охладело
Наедине с душой своею
У беспредельности предела.
И она раздувает в себе, как тлеющий уголек, экстатический восторг беспредельности и старается как-нибудь сделать эту отвлеченность соизмеримой со своим конкретным восприятием мира, со своими совершенно конкретными требованиями правды не отвлеченной, а воплотившейся в жизнь. Она не хочет идеалов и абстракций, маскирующих совершенно осязательную социальную несправедливость, и своеобразие ее в том, что по этому иску о справедливости ответчиком является прежде всего бог.
6
Это третья из основных тем Дикинсон. Она ощущает бога как нечто бесспорное:
Я не была на ледниках,
Я не видала моря;
Но знаю я, как блещет лед,
И знаю, что значит просторы.
Я с богом не вела бесед,
Не посещала неба;
Но то, что грома нынче не было,
Еще не значит, что его нет.
И притом осязательное, не только в небе, но и на земле:
Кто неба не нашел внизу,
Тот не найдет и в небе.
А бог, он рядом, здесь, со мной
В любви, в труде и в хлебе.
Несмотря на утверждение Дикинсон, многие ее стихи напоминают именно беседы с богом. Протестантизм, повседневное пользование Библией приучили американцев к непосредственному обращению к богу, минуя всякое посредничество церкви. В стихах Дикинсон нередок такой разговор по душам, разговор с глазу на глаз, разговор между равными. Там, где правоверный деист стал бы славить всемогущество и непознаваемость бога, там Дикинсон славит всеобъемлемость и всемогущество даже не разума человеческого, а конкретно его мозга, уравновесившего своей тяжестью великую тяжесть бога:
Наш мозг - он шире всех небес,
Хоть ты и озадачен,
Но он все небеса вместит,
Да и тебя в придачу.
Наш мозг - он глубже всех глубин,
Безмерен он к тому же:
Впитать он может океан
Как губка - лужу.
Наш мозг уравновесить смог
Всю тяжесть бога:
Не далее он от него,
Чем звук от слога.
"Коль славен наш господь в Сионе, не может изъяснить язык", утверждает псалом. Нет, может, возражает Дикинсон. Может, через человека. Бог - это просто высшая форма, в которую она способна облечь свои мысли о человеке, и она славит человека как достойного собеседника божьего.
Разговор пытливого разума с богом не всегда бывает у нее благостным и умиротворенным. Дикинсон кровно ощущает все несовершенство божьего мира, она вовсе не разделяет викторианского убеждения, что "бог у себя на небе, и все в порядке на земле". Ответчик в чем-то виновен, иначе его не призывали бы к ответу. Обездоленная жизнью, она взывает к богу:
Таких потерь - их было две:
Я погребла двоих.
И дважды нищей у дверей
Стояла у Твоих.
Ангелы дважды спускались.
Урон возмещали сполна.
Грабитель, банкир и отец мой
Я снова разорена!
При этом она доходит до еретического, манихейского представления о двуликом боге, совмещающем добро и зло.
Царь небес, себе возьми
Кривду, пригретую людьми.
Сам ты благостной рукой
Вылепил ее такой.
Мы вверяемся тебе:
Мы ведь прах здесь на земле.
И прощенья просим мы
В том, что ты создатель тьмы.
Таким образом, она говорит с создателем не для того, чтобы восхвалять его, но чтобы предъявить ему свой счет и требовать благодати, как требуют дивидендов со своего банкира. Она похожа на строптивую прихожанку, укоряющую своего нерадивого пастора.
Как будто бы и надо так:
Едва цветок расцвел,
И вот мороз его убил,
Беспечно ясен, зол.
Белесый, он невозмутим,
И солнце светит благостно,
И, одобряя, смотрит бог
С небес на эти гадости.
В конечном счете в ответе остается бог, хотя бы как попуститель, а человек из этого спора выходит выросшим и окрепшим.
7
Последняя из основных тем Дикинсон - это природа, которая тоже преломляется у нее через внутренний мир человека. Иногда это почти не поддающееся выражению, глубоко интимное восприятие поэта:
Чу! Скрипнул где-то ствол
И это колдовство.
А спросишь почему,
Скорее я умру,
Чем отвечу.
Но чаще - вполне реалистическое восприятие природы, притом не в ее парадной красивости, а в ее повседневном затрапезном уборе:
Нависло небо, клочья туч
Метель иль дождь сулят.
Снежинки, предвкушая ночь,
Хоть тают, а летят.
И ветер, песни не начав,
Скулит, как в будке пес.
Застигнуть можно невзначай
Природу, как и нас.
Хотя Дикинсон искренне и восторженно говорит о том, что она "хмельна росой и воздухом пьяна", но мир ее, "мой сад, и лютик, и пчела", - это лишь крохотный клочок земли. Для нее возможно было жить даже клочком неба, видя в нем воображаемые миры. Головой она знает, что значит простор, но тому, кто не живет, не творит на просторе, трудно воплотить все богатство, красочность и сложность реального мира. Для этого недостаточно вглядываться в него сквозь решетку палисадника. Простора, воздуха, которыми был действительно опьянен Уитмен, - вот чего особенно не хватало его талантливой современнице.
Она возмещала этот недостаток непосредственного опыта неудержимым полетом, а то и прыжками своей прихотливой фантазии, причем самое абстрактное у нее воплощалось в весьма конкретные, повседневные, по-американски деловитые образы. Так, бог для нее одновременно банкир и что-то вроде гангстера. Жизнь расценивается в терминах коммерции:
Всего один глоток жизни
Во что обошелся он мне?
Я заплатила жизнью
По рыночной цене.
Взвесили удел простой мой,
Сверили волосок в волосок.
И вот моей жизни стоимость
Неба клочок.
Ее образы неожиданны и резки, особенно для современницы тишайшего Лонгфелло. Она говорит о "пурпурном разгуле заката"; разгоряченный паровоз у нее "лакает мили и слизывает долины"; она молит, чтобы "желтый звон зари" не разбудил уснувших в могилах. А рядом с такими образными стихотворениями другие, построенные на поэтически мягкой и разговорно прозаизированной интонации: