Читать интересную книгу Журнал Наш Современник №2 (2002) - Журнал Наш Современник

И вот — “пришел черед желанный”, издан этот, быть может, самый потрясающий по своей художественной силе из всего моря переводов поэзии на русский язык в минувшем веке труд Сергея Антоновича Клычкова. Теперь, верится, ему предстоит новая жизнь в новых поколениях читателей России.

“Мы найдем живую воду...”

Геннадий МИХАЙЛОВ • "Непечатное слово": существует ли оно сегодня в России? (Наш современник N2 2002)

Геннадий МИХАЙЛОВ

 

“НЕПЕЧАТНОЕ СЛОВО”: СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ОНО СЕГОДНЯ В РОССИИ?

 

(по материалам публикаций 90-х годов)

 

 

На вопрос, поставленный в заглавии этой статьи, можно ответить, не сомневаясь: увы, такого слова нет, сегодня “все дозволено” — можно писать что угодно, бумага все стерпит. Грубо-непристойные слова, нецензурная брань, матерщина получили ученое название “ненормативная лексика”. Растет недоверие к литературной речи, появляется иллюзия, что только матом можно сказать правду. А между тем явление это органически чуждо и губительно для русской литературной традиции. Один из насущных вопросов сегодня: как модернизировать культуру, не разрушив ее традиционных ценностей?

 

 

Исторически психотип русского человека сложился так, что печатное слово для него всегда было уважаемо и ценилось выше устного (сложилась и поговорка: “лучше печатного не скажешь”, отсюда и выражение “непечатное слово”, то есть презренное, недостойное быть напечатанным). Сказались здесь, наверно, наряду с извечной тягой русского мужика к грамоте, и влияние православного книгопечатания, и существовавшая, особенно в последние столетия, цензура в печати, моральная и идеологическая, с непомерным гнетом последней в советский период. Впрочем, какие бы ни были на то исторические причины, но уважение русского человека к печатному слову само по себе похвально. (За последнее десятилетие “беспредельной” свободы печати это уважение сильно поубавилось, если не исчезло вовсе.)

Прямое отношение к традиции печатного слова в русской культуре имеет так называемая “неприличная” лексика. Наш известный языковед О. Н. Трубачев писал: “Неприличность” — понятие общечеловеческое, но только его объем и понятийное поле различны в разных культурах и языках. Возможно, мы, русские, лучше чувствуем чрезвычайную “выразительность” таких слов, которые знаменуют, так сказать, антикультуру и особенно строго изгоняются из литературного языка и культурной жизни в эпоху массовой книжной продукции”. На Западе соответствующие слова воспринимаются как обозначения, в русском же языке они больше ассоциируются с ругательствами (причем наиболее гнусное то, которое оскорбляет священное слово “мать”). Поэтому совершенно недопустимо копировать западную традицию, где нормы языка иные. Двуязычный мастер слова Владимир Набоков говорил, что о сексе лучше писать по-английски, ибо в этой области есть известная непереводимость на русский язык.

Действительно, почти во всех англоязычных толковых словарях значатся грубо-непристойные слова, связанные с сексуальной сферой. У нас же наиболее полный словарь народного языка В. И. Даля не содержит матерных слов, а сам Даль определяет мат как “похабство, мерзкая брань”. (Как известно, после смерти Даля его словарь, дополненный матерными словами, — работа других авторов — в России все-таки был издан, несмотря на протесты общественности. Ныне издательство “Цитадель” повторило в репринте это издание, где по-прежнему на обложке кощунственно значится один автор — Даль.) Умолчание физической стороны любви, по-тютчевски таинственно безмолвной, как сама природа, — один из характернейших приемов русской литературы. Не случайно в таком богатейшем языке, как русский, практически не существует слов (за исключением медицинских терминов и непристойностей) для обозначения сексуальных органов, эмоций и действий. Отсюда и совершенно уродливое соединение несочетаемых слов “заниматься любовью”. Один из мудрецов высказал примечательную мысль: детородные органы Творец дал человеку, чтобы будоражить совесть и испытывать душу человека — соединит ли он их с любовью и стыдливостью или с жестокостью и цинизмом. Действительно, нигде добро и зло не соседствуют так опасно, как в плотском влечении. На крыльях любви энергия пола возносит человека на божественные высоты духа, и она же, лишенная любви, в угаре похоти и цинизма низвергает человека ниже животного, в бездну порока. Цинизм матерных выражений в русском языке несовместим с любовью. И в этом “пробный камень” искренности чувства любви у русского человека. Вместо сквернословия — недомолвки и метафоры, дающие простор для воображения, ощущение тайны и таинства — таково свойство таланта русского писателя, его внутренней культуры.

Но вот с начала 90-х годов эта важнейшая и благороднейшая традиция русской литературы стала подвергаться сомнению. Начало этому положил, как ни странно, солидный журнал “Литературное обозрение”. Один из номеров журнала был целиком посвящен выискиванию эротических опусов и непристойностей у русских писателей. Впервые опубликованы похабные стихи Баркова, “разоблачены” интимные письма Чехова, дотошно исследованы “намеки” на мат у Достоевского, опубликована якобы пушкинская поэма “Тень Баркова”.

Поскольку ряд издательств для оправдания легализации печатного сквернословия ныне прибегает к авторитету А. С. Пушкина, приписывая ему поэму “Тень Баркова”, следует хотя бы кратко ознакомить читателей с доводами против авторства Пушкина. Во-первых, сам поэт в лицейской поэме “Монах”, хотя и довольно фривольной, выразил свое отношение к Баркову так:

 

А ты поэт, проклятый Аполлоном,

Испачкавший простенки кабаков,

Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,

Не можешь ли ты мне помочь, Барков?

С усмешкою даешь ты мне скрыпницу...

Сулишь вино и музу пол-девицу:

“Последуй лишь примеру моему”. —

Нет, нет, Барков! Скрыпницы не возьму...

 

И все же редакция журнала “Литературное обозрение” самоуверенно ставит перед поэмой имя Пушкина! Отвечая критикам на обвинения в безнравственности “Графа Нулина”, Пушкин осенью 1830 года пишет: “Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный состав”. Известно, что Пушкин скупо отдавал в печать свои стихи, а некоторые не отдавал вовсе, поэтому невозможно представить Пушкина, бравирующего сквернословием в печатном виде. В конце жизни Пушкин уничтожает известные ему списки куда более пристойной “Гавриилиады”, в то время как об уничтожении списков “Тени Баркова” ничего не известно. А если это так, если умудренный жизнью поэт стыдится своей юношеской легкомысленной поэмы, то не является ли массовая публикация сомнительной “Тени Баркова” под авторством Пушкина оскорблением памяти поэта? Ведь что может вызвать эта публикация, кроме хихикающего восторга “черни”, “смеха толпы холодной”, не знающей другого, благородного облика поэта, гениально воспевшего любовь к женщине? Спрашивается, какую вообще цель преследовал этот кичащийся своей “смелостью” эротический номер журнала? Чтобы оправдать право современных “новаторов-сквернословов” эпатировать читателей таким, с позволения сказать, “художественным приемом”? Надо сказать, что достойную отповедь ему на общем фоне несущественной, к сожалению, критики дал известный пушкинист Валентин Непомнящий. Анализ феномена сквернословия на русской почве и его отношения к русскому религиозному сознанию заслуживает, на мой взгляд, особого внимания российского читателя (“Наш современник”, № 5, 1993).

Журнал “Литературное обозрение”, можно сказать, дал “зеленый свет” печатному сквернословию. Публикуются Эдуард Лимонов, Виктор Ерофеев, Юз Алешковский, Владимир Сорокин. В середине 90-х годов издается антология с красноречивым названием “Русский мат”. (При этом издательством “Лада М” движет явно коммерческий интерес: книга предназначается якобы “для специалистов-филологов”, но издается тиражом... 30 тыс. экземпляров.) Снова публикуется “Тень Баркова”, безапелляционно приписываемая Пушкину. На сей раз кругозор читателей расширяет непечатная лексика из русского эротического фольклора. Здесь необходимо вкратце остановиться на связи непечатной лексики с устным народным творчеством.

Первоисточником непечатных выражений является, как известно, так называемая “низовая” культура (“материально-телесный низ”, по выражению Михаила Бахтина). В русской культуре (как, впрочем, и во всякой другой) можно различить, по крайней мере, два пласта или уровня: уровень духа и уровень плоти. Уровень духа — элитарная культура, которой присущи честь, достоинство, стыд, религиозность. Такая культура формирует путем воспитания механизмы стыда и страха (не всегда это слово имеет отрицательный смысл), окружает интимную жизнь рядом условий, запретов и предписаний. Отличительные черты русской литературы этого уровня — поиски идеала, смысла жизни, богоискательство, одухотворение плоти; сюда относится, например, вся русская классическая и святоотеческая литература.