Читать интересную книгу Год Людоеда - Петр Кожевников

— Я не знаю, где мы жили. Я помню, что, когда мне было три года, я все время пытался открыть дверь, но ручка была для меня слишком высока. Наверное, это было у бабушки. Потом помню, как мы начали жить в новой квартире: я, мама и папа. Моя комната была большая, у родителей — маленькая. У меня было три игрушечные собачки. Потом осталась одна…

Софье Тарасовне очень хотелось назвать лицо Ремнева красивым и мужественным, но чего-то в нем или не хватало, или, наоборот, оказывалось с избытком. Подбородок юноши казался чуть великоватым, а скулы, напротив, выглядели несколько смыленными. Лицо было чересчур бледным, а глаза цвета щавелевого супа иногда странно останавливались и некоторое время пребывали в неподвижности.

У Морошкиной очень быстро оформился целый букет чувств по отношению к ее новому подопечному. Вначале, как обычно, она ощутила власть над ним и, как следствие, возможности покровительства: ведь судьба этого пятнадцатилетнего хулигана, а точнее, никому не нужного подростка зависела в немалой степени от нее, начальника инспекции по делам несовершеннолетних.

Второе чувство состояло в несогласии с теми чертами лица, которые все-таки мешали ей назвать его красивым, хотя Морошкина допускала, что, может быть, позже она поймет красоту именно такого лица Вани Ремнева или просто свыкнется с изъянами.

Третьим стало неожиданное любопытство и даже, стыдно сказать, влечение к этому заброшенному человечку, который выглядел несколько старше своих лет — где-то на восемнадцать.

— Как ты относишься к своему отцу? — безупречно официальным, а значит, бесчувственным голосом спросила Софья.

— Об отце у меня плохие воспоминания: бил мать и меня, а потом мать его била и бабушка била. А меня он за что бил — я не понимал. Просто сижу дома — он придет и ремнем стегает. Сестру не бил — Настя жила у бабы Фроси. — Ваня слегка заикался, особенно когда готовился сообщить нечто для него значительное. — Потом отец ограбил человека. Его за это посадили. Пока он сидел, мать с ним развелась. Когда мне было девять лет, у меня появился первый отчим, Никандр. Где-то с полгода он надо мной подшучивал, ну так, не очень злобно: ножку подставит — я упаду, или воды холодной за ворот нальет. Отчим все время работу менял. Стал спиваться. Начал ходить к другим женщинам. Потом всегда возвращался и у матери прощения просил на коленях и со слезами. Он ее сильно боялся. А мать его по лицу хлещет и повторяет: за такие дела до крови бьют! Но до крови у них, кажется, не доходило. Не помню. Никандр каждый раз говорил, что к нему пришла первая любовь. Потом стал у Тони, ну, у матери, одну комнату нашу просить. Потом ушел.

— И как вы дальше жили, втроем с матерью? — Софья, на правах инспектора, бессовестно таращилась в глаза сидящего напротив нее Ивана. Она уже начала понимать, что ее привлекло в этом действительно не по годам рослом и, несмотря на все его лишения, крепком парне. В его фигуре, движениях, а особенно глазах, даже одном их строении, была какая-то природная интимность, еще не перешедшая в вульгарность, что, конечно, может произойти, если он начнет вести разгульный образ жизни, влечение к которому, очевидно, унаследовал от своих беспутных родителей. — Расскажи мне все подробно, не стесняйся. Чтобы тебе помочь, я должна о тебе очень много знать.

— Скоро появился второй отчим. Поликарп. Это вышло через друзей Корнея, ну, отца. Они пришли навестить мать, а один у нас остался ночевать. Вначале Поликарп был ничего. Обещал мне золотые горы — машину собирался купить. Говорил: хочу вам помочь. Когда отец из тюрьмы вышел, то пришел к нам, взял стул и два стекла выбил. А второй отчим за это дал ему пару затрещин. Мать ушла к Поликарпу. Отец взял нож и пошел туда. Ему опять врезали. Потом было нормально. Тоня ездила со вторым отчимом на рыбалку, а я жил в пионерском лагере. После он стал пить и уволился с работы. Когда все стало дорого, Поликарп начал ловить на льду корюшку. Мать сперва работала дворником, потом оператором котельной, потом в столовой, потом уборщицей на заводе. Отчим как-то меня спрашивает: хочешь деньги заработать? И мы поехали на дамбу ловить рыбу. Я сломал весла. Он лаялся, но не бил. Продавали рыбу. Жили нормально. Как-то Поликарп с друзьями уехал на день в лес, а вернулись они через неделю. Говорили, что заблудились и рыба плохо шла. В сентябре-октябре я поехал с ними в Приозерск на рыбалку. Потом начались дни рождения. Поликарп уехал к другу и заблудился, а еще подрался. Тоня не спала ночь, ждала. Вообще, мама тогда уже спилась. Я ухаживал за сестрой. Тоня не могла встать с кровати. У нее началось психическое расстройство: она никого не узнавала, хотела убить Настю. Поликарп ее остановил. Отвезли сестру к бабе Фросе. Потом мама стала звонить, кричать и плакать. Отчим тоже пил и ничего не мог объяснить. Поехали в Приозерск. Познакомились с дедом на острове. Дед этот скоро умер. Там жили еще женщина и мужик, Фома. Отчим с ним познакомился. Стали вместе ловить рыбу подо льдом. Весна началась. Стали лед взрывать. Их оторвало. Фома ну и еще кто-то — утонули. Женщина почувствовала весну и стала командовать: уматывайте! У нас были ссоры с местными жителями, которые воровали у нас сетки. Уехали. Поехали на дамбу. По пятьдесят-шестьдесят килограммов в день ловили. Корюшка, плотва, окунь, подлещик. Лещи рвали сети. Когда рыбу несли, на меня взвалили сундук в шестьдесят килограммов Я его бросил на дороге и пошел к ним. Приехала машина. Взяли себе рюкзак. Уехали. Отчим сказал: бить тебя не буду, езжай домой. Я приехал, стал сдавать бутылки и на это жить. Нет денег — иду бутылки искать. Бабушка не помогала. Отец дома тоже не жил. Не знаю, что он делал. Поликарп приезжал, давал задания. Сказал, скоро будем меняться. Мы приехали в Рощино, потом в Лосеве. Ловили рыбу. В Репине с нами познакомился один бомжара, Артур, с сыном Олегом. Они стали жить с нами. Потом все уехали. Мы остались на полмесяца с бомжарой и его сыном. Я что-то не сделал. Он стал меня гонять. Потом вернулась мама Тоня. Потом приехал отчим и сказал, что мы меняемся на дом в Приозерске. Мы, кажется, поменялись. Пришли на какую-то базу. Жили у служителя. Приехали два амбала: один Весло, другой — Трейлер. Спрашивают, хорошо ли у нас рыба ловится? А в октябре Поликарпа забрали в тюрьму, сказали, что он уже давно был во всероссийском розыске за мошенничество. Последнее, что он сделал, — кого-то обокрал. На него подали в суд. Весло и Трейлер приводили на базу ментов. Простите… Те сказали служителю, чтобы он нас убрал. Мать куда-то уехала. Я поселился в полиэтиленовой палатке, в которой жили грибники. Жил в ней до тридцать первого декабря. Новый год справлял лежа на подстилке. Чтобы есть, ходил ставить сетки. Потом караулил. Начались морозы. Рыбы стало меньше. Ну, в общем, наловился. Поехал продавать. Когда вернулся, лунки замерзли. Ко мне в полиэтилен залезли и все украли. Сверлить было нечем. Я пошел по льду в сторону базы. Отморозил ногу и ухо. Пришел к служителю. Он меня принял. Я жил неделю.

Сумбурный рассказ Ремнева о бесконечной рыбной Ловле показался Морошкиной трогательным, хотя и несколько занудным. Она даже уличила себя в том, что стала украдкой принюхиваться, не пахнет ли от мальчика рыбой, По, по счастью, от него потягивало лишь табаком, — конечно, рассудила Соня, кто же о нем позаботится, когда вообще непонятно, как он уцелел в череде выпавших на его долю испытаний. Ваня, похоже, не собирался прекращать свою эпопею — мальчика, видимо, никогда не расспрашивали о его драматичной судьбе.

— Потом меня отвезли в больницу. Там я узнал, что Нашу квартиру поменяли на дом, а дом продали, но мы в нем почему-то так и не были прописаны. Нас обманул Поликарп. До этого он уже сидел девять лет за аферы и грабежи. В больнице я лежал две недели. Я был почти здоров, и мне было нечего делать. Потом я ушел и явился к инспектору ИДН, спрашиваю: куда мне идти? Инспектор сказала, что отправит меня обратно в Ленинград. Меня направили в спецприемник. Там жил два месяца. Было отлично. Первая группа была от девяти до девятнадцати лет. Потом пришел азербайджанец. Мы чуть не подрались. Потом пришел наш парень, который измочил мента. Они подрались с азером…

Внимательно слушая подростка, Морошкина никак не подозревала, что уже становится для него смыслом всей его дальнейшей жизни. Ваня отчаянно влюбился в инспектора и посвятил этой идеальной, на его взгляд, женщине одно из своих первых стихотворений, которые, как потом оказалось, он довольно неплохо исполняет под собственный аккомпанемент на старой, колотой гитаре:

Замолкнут звуки, догорая,Покой подтянется ко мне.Забуду мысли, засыпая,И ты опять придешь ко мне.Не уходи, мое виденье,Моя бесплотная мечта,Мое прекрасное паденьеВ тепле безмолвного плеча.Не уходи, мое томленье,Мой сон, пришедший наяву,Мое желанное плененье, —Тобой рожден, тобой живу.

Через месяц после их знакомства Ваня стал заявляться в инспекцию без приглашения. Он рассказывал Софье, словно отчитывался, о своих нехитрых делах, показывал стихи о городе и природе. Морошкина не стала обрывать эти внезапные визиты, полагая, что, не желая того, невольно заменила Ремневу мать. Но однажды, под рыхлую дробь весеннего дождя и коридорный гам отделения милиции, Ваня неуклюже и трепетно признался сорокачетырехлетней даме с, мягко говоря, не идеально сохраненными зубами в своей сильнейшей к ней любви. Тогда он и вручил Морошкиной несколько тетрадных листков.