class="p1">– А почему ты так ярко губы красишь?
– А чтобы ты заметил.
– У нас жила одна женщина странная. Когда-то она нормальная была, а потом у нее с сыном что-то случилось. Она глаза стала красить ярко-ярко, губы прямо как ты, одеваться в чудны́е наряды. Ходила повсюду, где видела какое зеркало – смотрелась в него, причесывалась, иногда даже в луже. Если увидит свое отражение в прилавке магазина – поправит прическу, губы подкрасит. Целый день могла так ходить. Мы следили за нею. А сейчас стыдно, что ходили и подсматривали, как она причесывается.
Дима взял девушку за руку и вывел из-за прилавка. Они вместе пошли по суетливому рынку в сторону выхода. Вскоре они уже были на грязных улочках, среди городских трущоб, соединяющих городскую суету с вокзалом. Сели в поезд, не сказав друг другу ни слова. За окном проносились знакомые поля, столбы, перроны. Все снова казалось интересным и близким. Контролеров не было: был покой.
– Сейчас покажу тебе это место. Если захочешь, мы здесь с тобой и останемся. Навсегда. Только когда он поедет, ты мою руку не отпускай, как тогда, в детстве. Хорошо?
– Хорошо. Не бойся больше ничего.
– Смотри, деревья начинают волноваться. Они подсказывают, рельсы подсказывают. Смотри, трава подсказывает.
– Что подсказывает?
– Что он едет.
Появился поезд. В кабине ехал усатый машинист со странным взглядом. Он увидел Диму с девушкой, взявшихся за руки, и улыбнулся. Дима улыбнулся ему в ответ. Утреннее предчувствие свободы оказалось истинным, все так и произошло. Пропала железная дорога, открылось небо. Дима почувствовал, как руки превращаются в крылья. Вмиг они воспарили над видимым миром, над огородами и привычными местами.
Олень
Дядя Саня смеялся как свистел, у него смех смешивался с тонким внутренним звуком, приходящим из глубины тела. Лицо как у жующего животного, верхняя губа закрывает рот, глаза глупые – зрачки плавают внутри белков, как у неваляшки.
Каждый раз, когда просил его рассказать о тюрьме, он начинал петь песню про лес. Так ничего и не рассказал. От тети Тамары узнал, что он сидел «ни за что», по сроку отсидел «прилично» и там начал свистеть внутренностью.
Дядя Саня любил смотреть телевизор. Приходил, плюхался на кровать, залипал. Казалось, ему все равно, что смотреть, хоть мультики, хоть новости – его приковывал ритм сменяющихся изображений, а смыслы он вряд ли улавливал. Еще такой телевизор, что ничего особо не видно: зеленое изображение, полосы – но все равно интересно.
Иногда дядя Саня замирал перед экраном, его глаза плавно закрывались, он погружался в сон или воспоминания. Или это мельтешение его так сильно связывало, что он обездвиживался.
У тети Тамары тоже лицо. Оно сплющено, нос на боку, как будто однажды лежала на спине, а на нее положили бетонный блок. Широкие штаны, растрепанные дымные волосы, хриплый голос. Когда кипит вода, если быстро провести рукой по пару – он растреплется, будет примерно как у нее на голове. Все время курит. И кажется, что она никогда не думает, мысли сразу идут в речь, не задерживаясь в уме.
Они оба жалкие и любят друг друга. Иногда кажется, что они все время наполовину спят и находятся не здесь, а здесь лишь их остатки. Самое подробное воспоминание о тете Тамаре: она сидит на окне, курит, кряхтит, громко собирает внутри рта слюну, сплевывает за окно, поглядывает на меня и кивает, что-то приговаривая. «Ничего, ничего, еще поедем, еще съездим, ничего, распогодится». Куда поедем? Никуда, это ее нервные нашептывания.
Тетя Тамара сыплет зерно невидимым гусям, дядя Саня играет с невидимыми собаками, задорно лает и подпрыгивает. Страшно за них. Если упадут, их заклюют, загрызут, никто ничего не поймет. Будут хрипеть, валяться.
Подошел, попросил дядю Саню рассказать про тюрьму. Он запел песню про лес. К этому я был готов, ведь это раз пятый так, сразу сказал ему, что песню уже слышал. Но он спокойно допел и засмеялся со свистом. Дядя Саня, расскажи про тюрьму, а не про лес. Если сейчас снова запоет, то уже не знаю, как спрашивать. Он вытянул шею, покрутил круглыми глазами. Если еще раз спрошу – точно запоет. Лучше уже не спрашивать. Иногда кажется, что у него что-то с умом.
Осень была холодной, меня знобило, полосы и движения в телевизоре поддерживали озноб: казалось, что они – часть общего состояния. Глазам тяжело, в горле першит, похоже на простуду. А полосы похожи на раскрывающиеся и закрывающиеся шторы.
По телевизору шел мультфильм «Серебряное копытце». Там нагнетающая дрожащая электронная музыка и олень в окне. Жуть страшнее фильмов ужасов. Когда эта музыка началась, дядя Саня уже отрубился. А мне показалось, что сейчас все так и произойдет. У нас в окне появится олень. Этой музыки – не знаю, сколько секунд, но она растянулась, все задрожало: посуда на столе, ставни. Это не из мультфильма, а из дяди Сани – его свист. Или нет, все-таки из телевизора. Она не заканчивается, и олень не появляется. Надо успеть подбежать и занавесить окна. Хотя тогда станет еще страшнее. Когда не видишь, что происходит за занавесками, можно вообразить куда большую жуть, чем есть на самом деле. Если появится олень, то появится, ничего страшного, вскоре исчезнет вместе с этим звуком.
Этот звук из головной боли и из шеи. Наверное, это тело дрожит, а не посуда.
Надо встать, выйти из дома, срочно-срочно. Там уже темно.
Так и не понял, почему в мультике не появился в окне олень и почему растянулась та музыка.
Подошел к окну с другой стороны, посмотрел в комнату. Все мерцало. И даже с улицы пробивался звон, внутри он явно сильнее – значит, дело не только во мне. Во мне здесь дела мало, все устроено именно так.
В такое время легко ходить, если светит луна, а если все блеклое и еще размазан туман, можно сразу заблудиться. Внутри темноты туман кажется бледно-розовым. А звон – как нить в разматывающемся клубке. Нить продевается сквозь шею, плетется дальше, поглощается тем, что есть. А все, что есть, захвачено разлитым пористым облаком. Идти в него или нет – уже неважно. Если вернуться в дом, в мерцание телевизора, сесть на кровати – останется то же самое, протяжное звучание и ожидание. Поэтому можно не возвращаться. Там спит Дядя Саня, лучше не будить, пусть отдыхает.
Прошел вперед. Дальше уже лес. Мы с дедушкой там ходили как-то – правда, ночь была светлой