Читать интересную книгу Книга ночей - Сильви Жермен

Внезапно к нему подошла старуха, один вид которой заставил его вздрогнуть. У нее было страшное, все изрытое морщинами лицо; некогда пестрая косынка на голове до того выцвела, что превратилась в грязно-серый лоскут. Запустив руку в отвисший карман, она громко бренчала мелочью, собранной за пользование стульями. Старуха протянула руку и к Бенуа-Кентену, требуя уплаты. Эта заскорузлая ладонь вселила в него страх, как будто старуха показала ему линии его собственной руки в каком-то кривом, ведьмовском зеркале. Он так напугался, что закрыл глаза, с ужасом ожидая затрещины или чего-то в этом роде, такой угрожающей показалась ему эта темная клешня. Старуха с недовольным ворчанием вновь загремела монетами. Бенуа-Кентен торопливо вынул мелочь, лишь бы скорее отделаться от старой колдуньи. Когда он опять обернулся к карусели, девочки там уже не было. На слоне восседала другая, с длинными косами. Бенуа-Кентен задохнулся от гнева и обиды. Вскочив, он бросился разыскивать в толпе голубой бант. Наконец он увидел свою избранницу — она уходила поперечной аллеей, держась за руку женщины в довольно длинном зеленом платье. Женщина несла под мышкой большую папку для рисунков. Бенуа-Кентен нагнал их и заговорил с ходу, не подумав ни извиниться, ни поздороваться. «Мадам, — воскликнул он, задыхаясь от бега, — ваша дочка!..» И умолк, не зная, как продолжить. «Что вы хотите?!» — удивленно спросила женщина. Это была жгучая брюнетка с мальчишеской стрижкой и огромными, слишком большими для ее лица, темными глазами. Она говорила с сильным иностранным акцентом, и это усугубило смущение Бенуа-Кентена. «Я… я… ее имя, — пролепетал он наконец. — Я хотел узнать, как ее зовут».

Он стоял перед матерью и дочерью, понурив голову, донельзя пристыженный своей глупой отвагой и таким неуместным сейчас горбом. «А зачем вам ее имя?» — чуть улыбнувшись, с интересом спросила женщина. «Потому что она такая красивая…» — прошептал Бенуа-Кентен, еще более сгорбленный, чем когда-либо, и готовый вот-вот расплакаться. «Liebchen,[2] — сказала женщина, наклоняясь к дочери, — ну-ка скажи молодому человеку, как тебя зовут!» Малышка разглядывала Бенуа-Кентена с той же недетской серьезностью, с какой несколько минут назад смотрела на своего слона. «Меня зовут Альма», — наконец ответила она. «Альма? — удивленно воскликнул Бенуа-Кентен, — как мост?» Женщина со смехом подхватила: «Вот именно, как мост. А меня зовут Рут. Теперь ваша очередь, представьтесь, пожалуйста!» — «Я… я не знаю…» — еле выдавил совсем растерявшийся мальчик. Ему очень хотелось удрать, но он словно прирос к месту и стоял, уронив руки, не в силах даже вспомнить собственное имя.

«Его зовут Бенуа-Кентен. Бенуа-Кентен Пеньель», — раздался спокойный голос Золотой Ночи-Волчьей Пасти. Он подошел к ним, оставив группу игроков в шары, расположившуюся неподалеку. Присутствие деда внезапно исцелило Бенуа-Кентена от робости и стыда, и он повернулся к девчушке с сияющей улыбкой. Ведь теперь у него тоже было имя и даже фамилия. Но девочка так и не улыбнулась в ответ. Она молча смотрела на Бенуа-Кентена своими темно-голубыми глазами, такими огромными по сравнению с крошечным ротиком. Однако эта серьезность уже не могла погасить торжествующую улыбку Бенуа-Кентена. Он чувствовал себя счастливым, таким счастливым, что даже не обратил внимания на разговор, завязавшийся между Золотой Ночью-Волчьей Пастью и женщиной по имени Рут.

6

Увидев отца и Бенуа-Кентена, вернувшихся в сопровождении женщины и маленькой девочки с глазами в пол-лица, Матильда решительно встала на пороге, подбоченясь и преграждая путь в дом. Дождавшись, когда они подойдут ближе, она вскричала: «Ну-ну, отец, я гляжу, вы приехали из Парижа с багажом! И что ж вы собираетесь делать с этими двумя?» Золотая Ночь-Волчья Пасть не ответил, он взошел на крыльцо, тогда как трое остальных замерли, не осмеливаясь идти дальше, и, только поравнявшись с Матильдой, сказал: «Иди-ка приготовь нам поесть. Дорога была долгая, и мы устали». Потом обернулся и добавил: «Знакомься, — это Рут и ее дочка Альма. Теперь они будут жить с нами, здесь, на Верхней Ферме». Матильда как-то странно дернулась всем телом, откинув голову, словно получила невидимую пощечину или, вернее, резко уклонилась от нее.

«Ах, вот оно что! — едко воскликнула она. — Ничего себе, подарочек! Ну так вот, мне они не по вкусу, и я не желаю их здесь видеть. Да и потом, еще ни одна ваша супруга не прижилась в этом доме, всех их вынесли отсюда ногами вперед! Разве не так, отец?» И, взглянув на женщину в упор, добавила: «Мой папаша, небось, не сообщил вам, что он приносит несчастье своим женам. Он только и умеет, что делать им детей, причем по двое разом! Потом приходит смерть, и он выносит их за порог, точно узел с грязным бельем, а его детишки пополняют стадо здешних сирот. У моего отца, можно сказать, настоящее призвание быть вдовцом! Так что очень вам советую поскорее сматывать удочки, если не хотите в скором времени составить компанию остальным покойным мадам Пеньель. Послушайте меня, садитесь на обратный поезд и — скатертью дорожка!»

Золотая Ночь-Волчья Пасть стоял рядом с дочерью, сжав кулаки, но не отвечая ни слова. Зато ответила Рут. «Ваш отец все мне рассказал, — промолвила она спокойно. — Я ничего не боюсь, и я твердо решила жить здесь, с ним». Но тут Матильда, пораженная ее акцентом, яростно завопила, глядя на отца: «Да она вдобавок еще иностранка! Этого только нам не хватало! И не просто иностранка, а немка! Значит, теперь вы подбираете себе жен среди врагов? Браво, браво!» — «Матильда! — строго оборвал ее Золотая Ночь-Волчья Пасть голосом, дрожащим от гнева. — Я тебе приказываю замолчать! Я пока еще твой отец!» Тут вступил в дискуссию и Бенуа-Кентен. «Во-первых, они не немки! Рут — австриячка, — разъяснил он, как будто этот нюанс мог смягчить Матильду. — И потом, если они тебе не нравятся, тем хуже для тебя. Вот и все!» — «Ладно, пускай остаются! Пускай ваши иностранки остаются!» — отрезала Матильда и тут же мстительно добавила: «Пускай остаются — до тех пор, пока не воспоследует смерть!» С этими словами она круто повернулась и вошла в дом. От резкого движения ее подол хлопнул, точно деревянный.

Услышав этот сухой хлопок платья Матильды, Альма, которая слушала этот разговор с обычным для нее серьезным видом, вздрогнула и робко захныкала. «Мауп Libenke, — сказала Рут, подхватив дочь на руки, — vos vet der sof zayn?»[3] Малышка не ответила, она лишь указала пальчиком на дверь, за которой скрылась эта страшная женщина с еще молодым лицом и совсем седыми волосами, злым голосом и деревянным платьем. Бенуа-Кентен подошел к Рут и взял девочку за руку. «Не бойся, — сказал он. — Посмотри вокруг: вся эта земля, с полями, лесами и реками, теперь твоя. И ты можешь бегать и играть здесь, сколько захочешь. А я всегда буду рядом с тобой и заступлюсь, если понадобится. А еще я сделаю для тебя красивого деревянного слона, такого же, как на карусели. Хочешь слона?» Альма слабо улыбнулась и кивнула. Золотая Ночь сошел с крыльца и, обняв Рут за плечи, ввел в свой дом.

Переступив порог, Золотая Ночь-Волчья Пасть с облегчением погрузился в прохладный полумрак и уютное домашнее спокойствие, о котором давно успел позабыть, уже не надеясь обрести вновь. Он сжал Рут в объятиях и поцеловал. Ему все еще не верилось, что перед ним новая любовь, новое счастье. Он даже не понимал, как это случилось, — так мгновенно и просто поверили они друг в друга. В тот день они долго ходили по аллеям парка Монсури, и им было так хорошо, что беседа кончилась лишь поздно вечером, после того, как они, вместе с детьми, поужинали на террасе кафе в районе Отей. А потом, не в силах расстаться, они уложили детей спать, и снова встретились, и стали бродить под руку, как двое старых друзей, по пустынным улицам, разговаривая обо всем и ни о чем. Виктор-Фландрен, всегда молчаливый с прежними женами, неожиданно для себя рассказал незнакомке всю свою жизнь. В ее странном акценте звучало нечто, облегчавшее признания, позволявшее говорить все абсолютно откровенно, без утайки. Иногда, отвечая ему, она не могла подыскать нужное слово; они на минуту останавливались, чтобы вместе найти его, и каждое из этих слов принимало для него новое, радостное звучание, когда его удавалось извлечь из путаницы слогов.

В конце концов, слова эти обрели в ее устах сладость поцелуя, и, когда наступил рассвет, он даже сам удивился неистово запылавшему в нем любовному влечению. Не раздумывая, он повернулся к ней, обхватил ее голову и поцеловал в губы. И все слова мгновенно приняли тепло ее кожи и зеленый цвет ее платья.

Это зеленое платье… оно все еще слепило ему глаза и обжигало пальцы; он сорвал его с Рут, не дожидаясь, пока она закроет дверь комнаты, куда они вошли вдвоем. Но этот сумасшедший, нетерпеливый рывок, в один миг обнаживший тело Рут, обнажил и его самого — до глубины души, до мозга костей. Впервые любовь стала для него мукой — слишком многое, начиная с возраста, разделяло его и эту молодую женщину, и он безумно боялся, что, едва найдя, потеряет ее. Этот испуг охватил его утром, по пробуждении, когда Рут еще спала, уткнувшись лицом в его плечо. Он тихонько запустил руку в ее всклокоченные волосы и ощутил кончиками пальцев жар ее сна — жар ее молодости. Он увидел зеленое платье, брошенное на пол, среди комнаты, и страх взял его: вдруг оно сейчас взовьется и вылетит в растворенное окно или упорхнет в каминную трубу, унося в карманах любовь, чтобы разбросать ее на корм утренним пташкам. И он торопливо встал с постели, чтобы подобрать платье и запереть окно. «Dortn, dortn, di Nacht… shtil un sheyn… dortn, dortn…».[4]