...За отсутствием места, я хочу привести только самые убедительные примеры. Вы утверждаете, что классики, стремившиеся никогда не соединять отвлеченные понятия с реальностями, не дали бы какому-нибудь Божеству тайну в качестве облачения; но, сударь, они дали в качестве основы престола Божия - СПРАВЕДЛИВОСТЬ и ИСТИНУ (Ж.-Б.Руссо. Ода XI, кн. 1), следовательно, вещественному образу - престол дали опору из двух отвлеченных понятий - справедливость и истина. Вот еще примеры: Гораций сказал в оде XXIX, кн. III: "VIRTUTE me involo mea (я облекаюсь в свою ДОБЛЕСТЬ)". Жан-Батист Руссо сказал (кн. IV, ода X); "Так в высшую заслугу людям ставят порок, ИЗЯЩНЫМ облачением смягченный..." Ну и вот, сударь, раз Гораций делает из ДОБЛЕСТИ облачение, а Руссо то же делает с ИЗЯЩЕСТВОМ, разве не употребляем мы ту же самую фигуру, применяя ее к слову ТАЙНА, столь же отвлеченному, как изящество и доблесть?..
Итак, я имел честь доказать вам, что выражения, в которых вы усматриваете всю суть романтизма, по меньшей мере столь же часто употреблялись классиками античной и современной литературы, как и писателями наших дней, а поскольку в этих выражениях вы усматривали различие между двумя литературными жанрами, то оно рушится само собой; из этого следует, сообразно вашей системе, что нет никакой реальной разницы между этими жанрами, раз единственная, признаваемая вами разница - разница в стиле, совсем исчезла. Позвольте поблагодарить вас за такой результат..."
Нельзя не восхититься твердостью тона в этом письме, эрудицией и решительностью автора. Мастерство не декретируется, оно властно заявляет о себе.
3. БЛУА, РЕЙМС, ШАМОНИКС
Прекрасные творения - суть дщери своей
формы, рождающейся прежде, чем они.
Поль Валери
Финансовые дела семейства Гюго улучшились. За право выпускать в течение двух лет "Новые оды" книгоиздатель Лавока платил автору две тысячи франков. Генерал ежемесячно посылал сыну небольшую сумму, и Виктор, получивший теперь два королевских пособия, просил отца, чтобы тот, помогая ему, "прежде всего думал о собственном своем благополучии". Молодые супруги смогли в 1824 году снять небольшую квартирку в доме N_90 по улице Вожирар, над мастерской столяра, и платить за нее шестьсот двадцать пять франков в год. Там у них и родилась 28 августа дочь Леопольдина. "Наша Дидина просто прелесть. Походит она на мать, походит и на дедушку..." Крестной матерью записали генеральшу графиню Гюго. Конечно, это был дипломатический ход.
Улица Вожирар стала местом сбора многих молодых писателей. Семейство Гюго они считали образцовым. В их спокойном жилище, всецело посвященном труду, госпожа Гюго разливала сияние своей красоты. "Оды" казались "Сенаклю" - так именовалось это содружество - сладостными и торжественными отзвуками этой "чистой и уединенной жизни".
Гюго - Альфреду де Виньи:
"Сижу дома, где мне так хорошо, где я баюкаю свою дочку, где всегда со мною моя жена - мой ангел..."
Он хотел быть "первым в супружестве", в отцовских радостях и в поэзии. Друзья остались ему верны. Альфред де Виньи, служивший в Олоронском гарнизоне, сперва возмущался закрытием "Французской Музы": "Ничего не понимаю в том, что мне пишут, дорогой друг, но из моей горной глуши мне кажется, что мы делаем глупость. Как! "Муза" прекратит существование, когда она стала силой?.. Спасите ее любой ценой... Отступиться от нее было бы просто подло..." Он возмущался, что Александра Суме прельщает "ветхое кресло" академика. Но Олорон далеко от Парижа и, когда поэт-офицер писал это письмо, "Французская Муза" уже умерла, а Суме стал "бессмертным". Это не затронуло дружбы, соединявшей Гюго и де Виньи: "Оставим другим эти мелкие слабости и ребяческие страхи. Любите меня и пишите мне, вот и будет хорошо. Альфред..."
Иногда на улицу Вожирар приходил к обеду Ламартин, он был тут старше всех, облик имел гордый, благородный и надменный. Он выставил свою кандидатуру во Французскую Академию и страдал из-за этого.
Ламартин - Гюго, 6 ноября 1824 года:
"В среду приду к вам обедать, дорогой Гюго. Но, пожалуйста, не приглашайте Суме. Вы и представить себе не можете, до чего гнусно третируют нас, кандидатов, господа, получившие право избирать; я негодую, я возмущен. Хорошо знаю, что господин Суме им не сообщник, но и он, и другие становятся их орудием. Будем жить вдали от них, и если вы, после того как эта история кончится, когда-нибудь снова увидите мое имя среди кандидатов в Академию, можете сказать, что я потерял голову, и сердце..."
Ламартин обожал молодое семейство Гюго. В письме от 23 декабря 1824 года он говорит: "Вы не делали глупостей в своей жизни, а моя жизнь до двадцати семи лет была соткана из ошибок и распущенности... У вас сердце, достойное золотого века, а жена ваша - женщина из рая земного. При таких обстоятельствах еще можно жить в наш железный век..." Летом, когда Ламартин жил в Сен-Пуане, поэты переписывались. Виктору Гюго, защищавшему грамматику, Ламартин отвечал: "Грамматика подавляет поэзию. Грамматика не для нас писана..." Разница была в том, что Гюго прекрасно знал грамматику. Это дружбе не мешало, и Ламартин прислал Гюго стихотворное приглашение в Сен-Пуан:
Не грустно ли певцу томиться
В людской толпе? К нам поспеши.
Ведь место вольной певчей птице
Среди полей, в лесной глуши!
Из-за болезни Эжена генерал Гюго задержался в Париже, и это привело не только к родственному, но и к духовному сближению Виктора Гюго с отцом. Когда-то торжествующий и суровый отец вызывал у его детей враждебные чувства, но отец, уволенный в отставку, искавший опоры у сына, уже ставшего знаменитым поэтом, внушал им снисходительное к себе отношение, жалость, а также и гордость его былыми воинскими подвигами - Адель и Виктор любили слушать рассказы о них.
Оставь, о мой отец, твой страннический посох!
О бурях боевых, о гибельных утесах,
Встречавших твой корабль, поведай в тихий час
В кругу семьи своей. Ты кончил труд походный.
Ты завещал сынам свой подвиг благородный,
И нет наследия прекраснее для нас!
[Виктор Гюго, "Моему отцу" ("Оды и баллады")]
А через своего отца, которого сын теперь лучше знал и больше любил, он чувствовал себя ближе к Наполеону. При жизни Наполеон был "тираном", ненавистным для матери Виктора Гюго. После трагедии на острове Святой Елены он стал преследуемым героем, и в глубине души Гюго чувствовал, что французскому поэту приличнее воспевать тех, кто "сражался под Фридляндом и пал у Риволи", чем осыпать цветами заказных од мелькающие фигуры королевской семьи.
Французы! Отберем похищенную славу!
Вам подвиги его принадлежат по праву,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});