— Скажи нам откровенно, почему ты уехал из Польши?
Зенон ждал этого вопроса и с улыбкой ответил:
— Мне надоела Польша, хотел почувствовать себя европейцем.
— У нас это объясняли иначе, совсем иначе.
Зенона раздражала его глупая, на что-то намекавшая улыбка.
— Интересно, как же это объясняли?
— Одни предполагали здесь несчастную любовь, другие уверяли, что тебя изгнал из страны какой-то американский поединок. Но были и такие, которые называли более скандальные причины.
— Убийство и воровство? Узнаю бойкость ума моих милых товарищей по литературе.
— Что-то в этом роде, но больше всего говорили о самоубийстве из-за неудачной любви.
— Самый глупый повод для самоубийства, но зато романтический. У нас очень любят объяснять подобные истории или любовью, или мошенничеством.
— Потому что в большинстве случаев так и бывает.
— Бывает, не спорю, но бывают и другие причины, в тысячу раз более глубокие и серьезные.
Ада отвернулась, лицо ее залил яркий румянец.
— Люди любят все объяснять так, как им понятнее.
— Совершенно верно. Если бы я сказал: уезжаю, потому что мне наскучило жить вместе с вами, то никто не поверил бы этому. Слишком просто.
— И были бы совершенно правы, не поверив.
— Но если бы я т е б я уверял, что именно это было причиной моего отъезда.
— Я бы поверил, конечно, должен был бы поверить, но...
— Причина не важна, а важен сам факт, — произнесла Ада.
— Факт был важный, не спорю, но только для меня одного.
Зенон произнес это враждебным тоном, но, видя, как сразу омрачилось ее лицо, продолжил шутливо:
— Вы мне еще не рассказали все сплетни, какие ходили после моего отъезда. Ну, и что же, жалели меня? Печаль, конечно, была всеобщая, неутешное горе, глубокий траур.
— Ты шутишь, а твои почитатели ежегодно служат заупокойные мессы по твоей душе.
— Ах, вот как! Это, вероятно, мои издатели, боясь, чтоб я не воскрес и не напомнил им о своих правах, стараются обеспечить мне место в раю.
— Раньше вы не были так жестоки ко всем.
— Человек постоянно учится чему-нибудь новому.
Ада встала и начала ходить по комнате, то и дело поглядывая в окно. Он не мог отвести от нее глаз. Она была стройна, красива и горда, как раньше. Глаза их иногда встречались, но тут же разбегались, как испуганные птицы. Иногда она останавливалась у окна, ее чудные брови натягивались, как злые змеи, а губы, странно изогнутые в уголках, налитые кровью, сжимались с какой-то тайной злобой. Казалось, она не слышала разговора мужчин и только время от времени подымала на Зенона умный, испытующий взор, и грудь ее тогда подымалась от глубокого вздоха.
Он остался у них обедать. Первый лед был сломан, настроение улучшилось, все оживились, и обед проходил весело.
Он видел прямо перед собой ее лицо под шапкой черных пышных волос, из-под которых блестели огромные бездонные глаза. Низкий красивый голос воскрешал в нем бесконечное множество воспоминаний, и прошлое с необыкновенной силой снова вставало перед ним.
— Порой мне кажется, что я сижу у вас в деревне, как когда-то. Даже этот лакей похож на вашего Валентина!
— Вернешься, и все будет по-старому. У нас дома ничего не изменилось, ты и не поверишь, что отсутствовал так долго.
— К прошлому я уже не вернусь.
— Вы не любите прошлого?
Ада тоскливо улыбнулась.
— Потому что у меня не было ни одного такого мгновения, которое бы я хотел вернуть.
— Ни одного мгновения? — быстро переспросила она.
— Если даже и было, то его залило целое море горьких воспоминаний.
Зенон вдруг взволновался, старая обида так сильно сжала сердце, что ему захотелось немедленно уйти, но Ада сказала:
— У нас на сегодня есть ложа в оперу, и мы бы хотели провести вечер вместе с вами. Надеюсь, вы нам не откажете?
Опять этот нежный, покоряющий голос, опять эти глаза, делающие каждую просьбу приказанием, и эта обезоруживающая улыбка, — нет, он не мог отказаться и поехал вместе с ними в театр.
Спектакль уже начался.
Зенон сидел в глубине полутемной ложи и глядел холодным испытующим взглядом только на Аду, на ее чудную голову с сухим орлиным профилем. У нее было лицо музы, но в то же время оно казалось воплощением греха. В полумраке так близко, так соблазнительно близко светились кровавым пятном ее беспокойные, чувственные губы. Он смотрел на нее как на произведение искусства, наслаждался красотой ее лица, радовался чистой радостью художника и поэтому с некоторым беспокойством заметил, что она немного пополнела и ее грудь отяжелела. Ада же, казалось, совсем не следила за представлением и не замечала его взглядов, — она углубилась в себя, в свои воспоминания.
«Помнит ли она? Позволяет ли обожать себя с таким же, как и раньше, равнодушием? Бросала ли и другим в награду жалкие крохи своей царской милости? По-прежнему ли холодна и равнодушна?» — размышлял Зенон.
На сцене пели Ромео и Юлия.
Театр был полон. В ложах белели обнаженные плечи, блестели воспаленные глаза, искрились бриллианты и шелестели веера. Запах духов и цветов насыщал воздух.
В зрительном зале было темно, и только на залитой светом сцене притворные любовники пели о притворной любви. Томные звуки проливали раздражающий яд, зажигали безумную жажду поцелуев и дрожь страстных желаний. Страсть пела бесстыдную и ненасытную песнь наслаждений.
В тот миг, когда возлюбленные на сцене бросились друг другу в объятия, Ада уронила веер и, когда он подавал его, шепнула еле слышно:
— Помнишь?
Именно в этот момент он вспомнил то единственное необъяснимое мгновение и теперь при звуке ее голоса вздрогнул и поглядел изумленно.
Она сидела спокойная, холодная, как бы изваянная из мрамора.
Как ясно он теперь помнил тот вечер ужаса и безумья!
Он был у них в имении. Разразилась весенняя буря: то дождь лил ручьями, то вихрь срывался и ударял в стены дома, парк стонал, гремел гром и сверкали молнии.
Все общество было занято картами в соседней комнате, а он в небольшой темной гостиной играл на фисгармонии Баха. Играл, как всегда, для нее и, как всегда, пел ей о своей безнадежной любви.
Она пришла, привлеченная звуками, и мелькала по комнате, как белая тихая зарница. Ночь становилась все страшнее, небо зловеще гремело, казалось, что рушится весь мир. Она без страха смотрела на бурю и на ослепительные блестки молний, как всегда спокойная, гордая, молчаливая и такая мертвенно равнодушная, что у него на губах замирали слова признания, а душу заливали слезы безнадежного отчаяния.
В этот вечер они не сказали друг другу ни слова.
Он остался у них ночевать, так как возвращаться домой в бурю было небезопасно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});