Читать интересную книгу Второе признание - Рекс Стаут

Я пожелал ему спокойной ночи.

Глава 19

Наутро пятьдесят тысяч похудели на тридцать процентов. Пятнадцать тысяч зеленых испарились. Я дал себе клятву: прежде чем пробьет мой смертный час, я должен хоть краем глаза, хоть издали увидеть мистера Джонса. Человек, который требует такие деньги за штучную работу и получает оплату вперед, — разве можно пройти мимо?

Я поднялся в семь утра, но сон мой был непродолжительным — всего пять часов. Я не последовал примеру Гвен и не стал подслушивать под дверью, но, разумеется, я и не собирался мирно посапывать, пока Вулф сидел в кабинете с типом столь таинственным, что мне и взглянуть на него не было дозволено. Поэтому, не раздеваясь, я взял со своего стола пистолет, прошел по коридору и сел у верхнего основания лестницы. С высоты двух пролетов я слышал, как он прибыл, в прихожей раздались голоса — Вулфа и чей-то еще, — дверь в кабинет закрылась, а потом почти три часа оттуда доносилось невнятное бормотание. Последний час пришлось активно бороться со сном. Наконец дверь из кабинета открылась, голоса стали громче, через полминуты он уехал, и я услышал, как Вулф поднимается на лифте. Тогда я убрался восвояси. Голова моя металась по подушке ровно три секунды.

По утрам, прежде чем зайти в кабинет, я обычно провожу полчаса на кухне с Фрицем, завтракаю, читаю свежие газеты, но в эту пятницу я первым делом направил стопы в кабинет и открыл сейф. Вулф не из тех, кто запросто расстается с такими деньгами, из чего я заключил, что в любую минуту могу потребоваться; когда вскоре после восьми Фриц спустился из комнаты Вулфа с подносом, я был почти уверен, что последует распоряжение подняться к нему на второй этаж. Но распоряжение не последовало. Фриц сказал, что обо мне вообще речи не было. Без трех минут девять, сидя за своим столом, я услышал, как поднимается лифт. Видимо, он не собирался нарушать освященную годами привычку проводить время с девяти до одиннадцати в оранжерее. Посторонняя помощь уже не требовалась — он и Теодор наводили порядок сами.

Один раз в этом интервале он подал легкий признак жизни. Вскоре после девяти позвонил мне по внутреннему телефону. Спросил, нет ли новостей от ребят, и на мой отрицательный ответ велел дать им отбой, если позвонят. Я спросил: «И Фреду тоже?» — «Да, всем». — «А новые инструкции для них есть?» — «Нет, пусть прекращают поиски, и все».

Других указаний не поступило. Два часа я разбирал утреннюю почту и бумажные завалы в моих ящиках. В две минуты двенадцатого Вулф вошел в кабинет, пожелал мне доброго утра, как делал всегда, даже если мы уже общались по телефону, разместил свою тушу за столом и сварливо поинтересовался:

— Ни о чем не хочешь меня спросить?

— Ничего неотложного нет, сэр.

— Тогда сделай так, чтобы меня не прерывали. Никто.

— Хорошо, сэр. У вас что-то болит?

— Да, Я знаю, кто убил мистера Рони, как и почему.

— Вот как. И что, это очень больно?

— Да, — он глубоко вздохнул. — Дьявольщина какая-то. Когда об убийце все известно, что обычно легче всего доказать?

— Как что? Мотив.

Он кивнул:

— А в этом деле — нет. Боюсь, это вообще невозможно. В прошлом я прибегал к рискованным уловкам, тебе об этом известно. Верно?

— Более чем. Вы шли на такой риск, от которого у меня мурашки бегали по коже.

— По сравнению с тем, что я задумал сейчас, это — детские игрушки. Я разработал уловку, вложил в нее пятнадцать тысяч долларов. Но риск велик, и я постараюсь придумать что-нибудь получше, — он еще раз вздохнул, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и пробормотал: — Прошу меня не беспокоить.

И на девять с лишним часов он ушел в себя. С девяти минут двенадцатого до двадцати минут девятого вечера он, наверное, не произнес и ста слов. В кабинете он сидел с закрытыми глазами, время от времени втягивая и вытягивая губы, а грудь его иногда расширялась, дюймов эдак на пять, когда он глубоко вздыхал. За столом, во время обеда и ужина, отсутствием аппетита он не страдал, но как собеседник был пустым местом. В четыре он поднялся в оранжерею и провел там дежурные два часа, но, когда я по своим делам заглянул туда, оказалось, что Вулф мумией застыл в кресле, и Теодор разговаривал со мной шепотом. Когда Вулф сосредоточенно обдумывает проблему, он нас не слышит, даже если орать у него над ухом, — важно, чтобы мы не обращались к нему лично. Но я никогда не мог вбить это в голову Теодора.

Из ста слов, произнесенных им за эти девять часов, только девять — по одному в час — имели отношение к упомянутой уловке. Незадолго до ужина он буркнул мне:

— В котором часу сегодня вечером мистер Коэн будет свободен?

Я ответил, что где-то ближе к полуночи.

После ужина он снова устроился в своем кресле в кабинете и закрыл глаза. Я подумал: «Господи, наверное, это дело будет для Ниро Вулфа последним. На его раскрытие у него уйдет вся оставшаяся жизнь». Я и сам в тот день изрядно потрудился — стоит ли весь вечер сидеть на копчике и вслушиваться в дыхание шефа? Прикинув варианты, я решил отправиться к Филу и погеройствовать в бильярд; я уже открыл рот, чтобы предать мое намерение гласности, но Вулф открыл рот на секунду раньше.

— Арчи. Пусть мистер Коэн приедет сюда как можно быстрее. И захватит с собой фирменный бланк «Газетт» и конверт.

— Да, сэр. Что, все сорняки уже выкорчевали?

— Не знаю. Увидим. Вези его сюда.

Похоже, дело сдвинулось. Я набрал номер и после нескольких минут ожидания — для утренней газеты время было самое авральное — услышал голос Лона Коэна:

— Арчи? Хочешь поставить мне виски?

— Нет, — твердо возразил я. — Сегодня тебе суждено остаться трезвым. Во сколько сможешь быть здесь?

— Это где?

— В кабинете Ниро Вулфа. У него есть чем с тобой поделиться.

— Уже поздно, — голос Лона зазвучал по-деловому. — Если материал тянет на последние городские новости, говори сразу.

— Нет, тут другое. Этому материалу надо дозреть. Но дело серьезное, и, вместо того чтобы посылать к тебе мальчика на побегушках, то есть меня, Вулф хочет видеть тебя лично… когда приедешь?

— Я могу прислать человека.

— Нет. Давай сам.

— Оно стоит того?

— Да. Скорее всего.

— Через три часа. Самое раннее.

— Идет. Только никуда не заглядывай пропустить стаканчик, я тебе, так и быть, налью, и бутерброд получишь. Кстати, принеси фирменный бланк «Газетт» и конверт. У нас с канцтоварами туго.

— Это что, хохма какая-то?

— Нет, сэр. Ничего общего. Ты даже можешь получить повышение.

Положив трубку, я повернулся к Вулфу:

— Можно совет? Если он вам нужен кротким как ягненок и на такое дело не жалко бифштекса, я скажу Фрицу, пусть достанет мясо из морозилки и начнет его оттаивать.

Вулф сказал, что дело вполне стоит бифштекса, и я пошел на кухню шушукаться с Фрицем. Потом вернулся в кабинет и еще какое-то время вслушивался в дыхание Вулфа. Так пробежал час. Наконец он открыл глаза, выпрямился, достал из кармана сложенные листы бумаги — это были листы из его блокнота.

— Доставай блокнот, Арчи, — сказал он тоном человека, принявшего окончательное решение.

Я вытащил блокнот из ящика, снял колпачок с ручки.

— Если это не сработает, — зарычал он на меня, будто я был виноват, — другого средства нет. Я пытался что-то изобрести, оставить лазейку на случай неудачи, но ничего не выходит. Либо мы берем его на эту наживку, либо не берем вовсе. Бумага простая, через два интервала, две копирки.

— Заголовок, дата?

— Ничего не надо, — нахмурившись, он уставился на извлеченные из кармана страницы. — Первый абзац:

«19 августа 1948 года в восемь часов вечера в холле девятого этажа многоквартирного дома на Восточной Восемьдесят четвертой улице в Манхэттене собрались двадцать человек. Все они занимали высокие посты в коммунистической партии США, и встреча эта была одной из ряда подобных, призванных разработать стратегию и тактику проведения избирательной кампании Прогрессивной партии и ее кандидата на пост президента Соединенных Штатов Генри Уоллеса. Один из них, высокий, поджарый человек с подстриженными коричневыми усами, говорил:

«Мы должны постоянно помнить, что не можем доверять Уоллесу. Мы не можем полагаться на его личность, на его интеллект. Мы можем положиться на его тщеславие, это несомненно, но, разыгрывая эту карту, нам следует помнить, что в любую минуту он может что-нибудь выкинуть, и тогда Ставка даст нам приказ избавиться от него».

Американская коммунистическая верхушка под словом Ставка подразумевает Москву или Кремль. Возможно, это мера предосторожности, хотя непонятно, зачем она нужна, коль скоро они встречаются в обстановке секретности. Возможно, все объясняется их привычкой вообще ничего не называть своим именем.

Заговорил еще один из них, тучный, лысоватый мужчина с пухлым лицом…»