дорогу открывают.
— Где нет справедливости, там и на божье слово спроса нет. А эти армаи, — кивнул Хабрау на почтенных турэ, стоявших, сложив руки на животе, — коли смогли бы, даже солнцу над башкирской землей взойти не дали.
Тохтамыш, кажется, ждал, что сэсэн ухватится за прежнее знакомство, попытается как-то использовать себе во спасение.
Но тот, похоже, об этом и не думал. Мало того, сказал с усмешкой:
— У журавля и ястреба речь несхожая. Журавль курлычет, ястреб клекочет. Выноси свой суд, хан. Не для праздной же беседы, оставив государственные дела, ты позвал меня.
— Да, одно мое слово — и огнем покарают тебя. Но если прикажу казнить, эти мои вельможи, умные головы, — кивнул хан на свою свиту, — подумают, что я испугался тебя. Моих башкир, которых вот здесь, у сердца, держу, — разве буду бояться? Нет, сэсэн, я не казню тебя. Иди, поезжай домой. Но заруби себе на носу: хан — посланник бога на этой грешной земле. Имя мое всуе не тронь. Человек ты вроде образованный, значит, должен понимать: страна башкир — заводная лошадь Орды! Объясни это своим землякам. От меня отобьетесь, сразу русские начнут на вас зариться. Эй, эмир! — Не дожидаясь ответа Хабрау, Тохтамыш повернулся к бухнувшемуся на колени ногайскому эмиру: — Оказывается, мы с сэсэном давние знакомцы. В честь этого мы его помилуем. Оденешь его в хороший зилян, посадишь на хорошую лошадь и отпустишь домой. А он обещал ради нашего старого знакомства больше имя хана зря не трепать.
Хабрау хотел что-то сказать, но Тохтамыш встал с места:
— Прощай, сэсэн. Что сказал — исполни, — и вместе со всем окружением зашагал к коням.
Грузный ногайский эмир вспорхнул с земли, мелькая грязными коленями, подбежал к ханской лошади и держал стремя, пока Тохтамыш влезал на коня. Хан что-то тихо сказал ему. «…Не теперь, после…» — услышал Хабрау.
Вот так спустя многие годы он опять встретился с Тохтамышем.
В тоске и тревоге вышел Хабрау в обратный путь. На ледащую лошаденку, которой одарили его ногаи, и лежавший поперек седла поношенный зилян он и не глянул. Впрочем, если бы и впрямь по ханскому слову подвели добрую лошадь и поднесли новый зилян, он бы не польстился.
После этого кое-кто из своих же турэ и их лизоблюдов взахлеб говорил о том, как хан сам освободил Хабрау из заточения и простил ему вину, иные даже до небес возносили ханское великодушие и уговаривали сэсэна покориться и сочинить кубаир во хвалу Тохтамышу.
А Хабрау молчал. Он прятался от людей, считая, что в споре с ханом он проиграл, горько досадовал, что не высказал всего, что думал. Верно, коварный Тохтамыш рассчитывал, что, коли к сэсэну с добром, тот не ответит колом и в обмен на жизнь сам, своей волей, залетит в золотую клетку. И если уж после таких благодеяний опять будет тявкать на Орду, то народ этого не примет, обвинит сэсэна в черной неблагодарности, отвернется от него. Вот каков был ханский умысел, и Хабрау попал в эту ловушку.
Но вскоре выяснилось, что коварство Орды и того подлей. Не прошло и двух недель, как Хабрау вернулся из плена, в кочевье Богары вдруг заявился Кутлыяр, бич ордынский, следом за ним, как всегда, трусила большая, как волк, собака. И не один — в окружении без малого двадцати головорезов-нукеров. Все увешаны оружием, словно собрались на войну. Узнав, что Хабрау живет у себя в ауле, Кутлыяр поскакал туда. Богара из опасения, как бы он там не учинил какую-нибудь гнусность, осмотрительно дал ему в сопровождение Таймаса-батыра.
И действительно…
Хотя род сарышей уже давно принял ислам, старики все еще упорствовали и по-прежнему тайком исполняли языческие обряды.
Несколько старух пришли на поляну к каменному, похожему на птицу идолу, расселись вокруг него и принялись молиться, когда на них наехал Кутлыяр. Он в бешенстве вырвал саблю из ножен и, подняв коня на дыбы, влетел в середину круга. Старухи с визгом брызнули в разные стороны. А Кутлыяр со всей яростью обрушил саблю на каменного истукана. Сабля с тягучим звоном разломилась пополам.
И что теперь будет — ясно, как в открытой книге. То, что у Кутлыяра сломался меч, старики истолкуют как силу язычества, ордынские муллы, конечно, тоже насядут на мирзу и тем еще больше запутают дело. Кутлыя-ру ничего лучшего не оставалось, как схватку свою с истуканом и сломанную саблю скрыть. Разумеется, и своим ретивым охранникам приказал лишнего не болтать. Таймас тоже велел сарышам помалкивать. Но к мирскому рту сито не подставишь. Сарыши и впрямь сломанную саблю истолковали могуществом Тенгри, и это опять на многие годы осложнило отношения кипчаков с исламом.
Два дня, будто и не замечая косых взглядов, не слыша ропота хозяев, Кутлыяр вел себя как желанный гость, объедался и принимал от людей подношения. На третий день велел собрать на майдане всех мужчин кочевья, от малого до старого, предупредив, что сообщит фарман хана. Для столь важного события одного Таймаса ему показалось мало, из кочевья Богары был вызван еще Аргын.
Люди застыли в тревоге. Какая еще напасть ожидает их? Даже Таймас и Аргын не знали, что же в том фармане.
Кутлыяр шагнул на бугорок посреди майдана. Словно человек, принимающийся за благое дело, потер руку об руку, с широкой улыбкой оглядел собравшихся, помолчал с минуту, потом начал:
— От великого падишаха нашего хана Тохтамыша привез я привет на землю сарышей. И еще от верного его сардара, ногайского эмира, моего уважаемого отца, всем вам добрые пожелания…
Народ, как по обычаю положено, молча склонил головы.
Кутлыяр довольно долго говорил о том, что вечен великий Улус Джучи, могуча держава наследников хана Шайбана, о том, как они любят башкир, заместо родных братьев, и берегут их от всех бед и невзгод. Потом славословия его перешли на светлую душу, доброе сердце хана Тохтамыша, милосердное его правление и мудрую политику. И вдруг начал хвалить славных сэсэнов башкирской земли, выразил восхищение их искусством.
— И есть среди них прославленный Хабрау-сэсэн. Ага, и сам здесь, оказывается. Привет тебе, йырау!.. Знаем, домбра твоя звонка, слово метко. Но, бывает, ошибается сэсэн, не те песни поет. Вот и недавно по молодости и недомыслию задел имя нашего великого владыки…
Гул прошел по майдану.
— Хватит петлять, говори прямо…
— При чем тут йырау?
Пес Кутлыяра оскалил зубы, зарычал, стал рваться, готовый броситься на зашумевшую толпу. Кутлыяр с трудом успокоил его. Нагнав на себя еще пуще важности, заговорил дальше:
— Да, ошибся