– Так до вечера, да? – и прибавила вполголоса, пугливо оглянувшись по сторонам: – Ах, приходите! Я так огорчалась! Я просто чуть с ума не сошла! Приходите, прошу вас!
Возвращаясь домой, Амаро с трудом удерживался от искушения бежать по улицам вприпрыжку. Он вошел в комнату, сел на кровать и застыл на месте, весь переполненный счастьем, – так наевшийся досыта воробей греется под жаркими лучами солнца. Он вспоминал лицо Амелии, линию ее плеч, прелестный изгиб шеи, ее слова: «Я чуть с ума не сошла!» Уверенность в том, что эта девушка его любит, ворвалась в его душу, как ураган, и заполнила ее счастьем всю, до самого потайного уголка. Жестикулируя, он бегал по комнате саженными шагами, жаждая увидеть Амелию здесь, и сейчас же. Он гордился собой как никогда. Он подходил к зеркалу и останавливался в горделивой позе, выпятив грудь, точно весь мир существовал лишь для того, чтобы служить ему пьедесталом. К обеду он почти не притронулся. Он ждал, когда же наступит вечер! Но дневной свет никак не хотел меркнуть. Амаро поминутно вынимал из кармана свои старинные серебряные часы, подходил к окну – посмотреть, не стемнело ли, с раздражительным нетерпением вглядывался в светлую полоску неба на горизонте. Потом он принялся собственноручно начищать ваксой башмаки, напомадил волосы; а прежде чем выйти из дому, тщательно помолился по требнику: вновь обретя утраченную любовь, он испытывал суеверное опасение, что господь Бог или его святые, обидевшись, пожелают испортить его счастье; он не хотел, чтобы небрежность в молитве дала им повод для неудовольствия.
Когда он очутился на улице Милосердия, сердце у него так забилось, что он вынужден был остановиться и перевести дыхание.
Каким мелодичным показалось ему уханье сов, ютящихся на крыше старой Богадельни! Как давно он не слышал этих криков!
Его появление у Сан-Жоанейры было встречено бурей восторга.
– А! Наконец-то! Наконец-то! Мы уже думали, вас в живых нет! Вот это праздник так праздник!
В столовой сидели дона Мария де Асунсан, сестры Гансозо; все с радостной готовностью сдвинули свои стулья, чтобы освободить ему место. На него не могли наглядеться.
– Расскажите же, как вы жили? Что делали? А знаете, ведь вы похудели!
Либаниньо выскочил на середину комнаты я изобразил шипенье и треск взлетающей в воздух шутихи. Сеньор Артур Коусейро тут же сымпровизировал в честь долгожданного гостя фадиньо[80] и спел под гитару:
Снова пришел наш священникВ гости к Сан-Жоанейре.За веселой беседой и чаемМы снова теперь не скучаем!
Певца вознаградили громом аплодисментов. Сан-Жоанейра, сияя от радости, твердила:
– Ах, как можно быть таким нехорошим!
– Нехорошим! Нет, сеньора, уж лучше сказать: таким нелюдимым бирюком! – ворчал каноник.
Амелия не говорила ничего. Ее щеки пылали, влажные от волнения глаза неотрывно глядели на падре Амаро. Его усадили в кресло, в котором обычно сидел каноник, и он расположился там, переполненный радостью, и стал смешить дам рассказами о промахах Висенсии.
Жоан Эдуардо, уединившись в углу, листал старый семейный альбом.
IX
Так возобновилась дружба падре Амаро с обитательницами домика на улице Милосердия. Он обедал рано, после обеда читал по молитвеннику положенное; но как только церковные часы били семь, набрасывал на плечи плащ и выходил прогуляться по Базарной площади, затем шел мимо аптеки, где, лениво опираясь на зонты, беседовали посетители. Когда Амаро замечал, что в столовой у Сан-Жоанейры засветились окна, все его желания разом просыпались, кровь начинала бурлить в жилах; он дергал дверной колокольчик и каждый раз при его пронзительном звяканье испытывал страх, что мать догадалась или что Амелия разлюбила его!.. Из суеверия он всегда старался ступить на порог правой ногой.
Обе сеньоры Гансозо, дона Жозефа Диас и каноник обычно уже сидели в столовой; каноник теперь почти ежедневно обедал у Сан-Жоанейры и в этот послеобеденный час дремал в кресле. Когда Амаро входил, он просыпался и говорил, зевая:
– Привет нашему любимчику!
Амаро садился возле Амелии, работавшей у стола. Они обменивались проникновенным взглядом, говорившим, что их любовь возросла со вчерашнего вечера. Иногда они страстно прижимались коленями друг к другу под столом. Начиналась застольная беседа. Разговоры всегда вертелись вокруг одних и тех же никогда не терявших новизны пустяков: из-за чего возникла склока в Попечительстве о неимущих, что сказал сеньор декан, за что каноник Кампос прогнал кухарку, что болтают о жене Новайса…
– Побойтесь Бога! – бурчал каноник, зашевелившись в кресле. – Где же христианское снисхождение к ближнему! – Потом, икнув, снова закрывал глаза.
На лестнице раздавался скрип сапог Жоана Эдуардо; Амелия торопливо раскладывала ломберный столик для манильи. Постоянными партнерами были старшая Гансозо, дона Жозефа и каноник. Амаро играл плохо, и Амелия, большая специалистка по части карточных игр, садилась позади него и подавала советы. После первых же взяток начинались шумные споры. Амаро поворачивал голову к Амелии, так что лица их почти соприкасались и спрашивал, томно показывая глазами на ту или иную карту:
– С какой ходить? С этой?
– Нет! Нет! Погодите, дайте взглянуть, – отвечала она, заливаясь румянцем.
Ее рука прикасалась к плечу Амаро; священник слышал запах духов, которыми она теперь немного злоупотребляла.
Напротив них, возле доны Жоакины Гансозо, сидел, покусывая ус, Жоан Эдуардо и не сводил с Амелии страстного взгляда. Амелия не знала, как ей избавиться от этой пары влюбленных глаз, постоянно устремленных на ее лицо. Наконец она заявила своему жениху, что это даже неприлично: при сеньоре соборном настоятеле, таком строгом священнике, целый вечер пялить на нее глаза.
Иногда она говорила ему со смехом:
– О сеньор Жоан Эдуардо, ступайте развлеките маменьку, а то она совсем засыпает.
И Жоан Эдуардо послушно отправлялся занимать разговором Сан-Жоанейру, которая сонно шевелила спицами.
После чая Амелия садилась за фортепьяно. Вся Лейрия была в то время помешана на старинной мексиканской песне под названием «Чикита». Амаро тоже находил, что песенка – прелесть, и улыбался от радости своей белозубой улыбкой, едва Амелия запевала, вкладывая в свой голос всю доступную ей тропическую негу:
Cuando sali de la HabanaValgame dios!..[81]
Но Амаро больше любил другой куплет, когда Амелия, едва касаясь пальцами клавиш, слегка откинувшись назад, полузакрыв влажные глаза и чуть заметно поводя головой, томно выговаривала по-испански:
Si a tu ventana llegaUna paloma,Tratala con carinoQue es mi persona.[82]
А сколько в ней было грации, сколько истинно креольского шарма, когда она выводила воркующим голоском:
Ay chiquita que si,Ay chiquita que no-o-o-o![83]
Но старухи уже требовали его к себе заканчивать партию в манилью, и, подпевая Амелии, он подсаживался к игральному столику с сигареткой во рту и слезой умиления и счастья в глазах.
По пятницам бывал «большой прием». В этот день дона Мария де Асунсан являлась в своем парадном платье из черного шелка. Она была Богата, состояла в родстве с несколькими фидалго, и потому ей отводили почетное место, и она шла прямо туда, манерно покачивая бедрами и шурша шелком. Перед тем как подавать чай, Сан-Жоанейра спускалась с ней в свою комнату, где для доны Марии всегда был припасен графинчик выдержанной наливки, и обе подруги долго беседовали, сидя в низких креслицах. Потом Артур Коусейро, с каждым днем все более испитой и чахлый, исполнял новое фадо своего сочинения – «Фадо об исповеди»:
В часовне Купидона,Колена преклоня,Пред падре КупидономВ любви признался я…
Далее шло признанье в безобидных грешках, торжественное покаяние в любви, нежнейшая епитимья:
Шесть поцелуев утром,Одно объятье – в ночь…И пост – одни бисквиты —Тебе должны помочь.
Это благочестиво-галантное произведение заслужило весьма высокую оценку у епархиального духовенства. Сеньор декан пожелал получить для себя копию и спросил, имея в виду сочинителя:
– Кто же сей искусный Анакреон?
Узнав, что это писарь из Муниципальной палаты, сеньор декан отозвался о нем столь похвально в присутствии супруги гражданского губернатора, что Артур получил прибавку к жалованью в восемь мильрейсов, которую уже много лет тщетно вымаливал у начальства.