Дэвид был взвинчен и без долгой преамбулы сразу приступил к тому делу, ради которого он встретился с Блэки.
– Эмма не желает меня слушать. Когда я разговаривал с ней последний раз, я сказал, что она ведет себя как неразумное дитя, что ей следует работать только в одном месте и оставлять уик-энд для отдыха. Я еще сказал что-то о необходимости соблюдать чувство меры во всем. И как ты думаешь, что она мне на это ответила?
Блэки покачал головой: его собственное беспокойство за Эмму вполне соответствовало всему, что сказал Дэвид.
– Даже не представляю себе, парень. В последнее время она говорит такие странные вещи, которые не укладываются ни в какие рамки.
– Она заявила мне буквально следующее: «Я считаю, что умеренность – сильно преувеличенная добродетель, особенно, когда речь идет о работе». Представляешь себе?
– О да, вполне, Дэвид. Эмма – очень упряма, и поэтому все, что ты рассказал, совершенно меня не удивляет. Я сам пытался поговорить с ней, но безрезультатно. Она просто ни на кого не обращает внимания, – пробормотал Блэки.
– Попытайся поговорить с ней еще раз, прошу тебя, – настаивал Дэвид. – Заставь ее отдохнуть в это воскресение. Я приеду в Армли, и мы сможем пойти в парк, погулять там и послушать оркестр. Блэки, обещай мне, что ты хотя бы попробуешь уговорить ее.
– Богом клянусь, я сам собирался это сделать, Дэвид. Я поговорю с ней по-настоящему строго. Я скажу ей, что она заставляет нас всех беспокоиться о ней. Держу пари, что мне надо будет придумать какую-нибудь хитрость. Я и сам собирался повести Эмму и Лауру в парк, и я сделаю это, даже если мне придется тащить ее туда за шиворот.
И вот в назначенное воскресение, солнечным июльским днем Дэвид Каллински шагал по Стеннингли-роуд в парк Армли. На нем был его лучший синий сюртук и белоснежная рубашка, безукоризненно завязанный галстук цвета темно-красного вина, заколотый булавкой с искусственной жемчужиной, виднелся в прорези жилета. Тщательно отглаженный костюм и начищенные до зеркального блеска черные башмаки придавали ему вид безупречно одетого человека. Густые темные волосы Дэвида блестели, как агат, его красивое, гладко выбритое и надушенное лавровой настойкой лицо сияло в предвкушении встречи с Эммой.
Он прошел через красивые чугунные ворота парка, украшенные городским гербом, и двинулся дальше по главной аллее с широкой проезжей частью для экипажей, которая привела его к фонтану, построенному в классическом стиле. Дэвид в непринужденной позе, заложив руки в карманы, постоял у фонтана, любуясь мощными струями воды, возносящимися высоко вверх и падающими каскадами обратно в фонтан, сияя тысячами брызг, блестевшими как крошечные бриллианты в солнечном свете. Заинтересовавшись конструкцией фонтана, Дэвид подошел к нему поближе и прочитал надпись на табличке, гласившую:
«Установлен Уильямом Готтом из Армли-Хаус в ознаменование шестидесятилетнего царствования Ее Величества королевы Виктории, 1837—1897». Готты были известной семьей очень богатых фабрикантов, которые установили немало скульптур в Лидсском Сити. «Когда я разбогатею, то буду делать пожертвования нуждающимся людям, – подумал про себя Дэвид, – это лучше, чем вкладывать деньги в статуи и фонтаны, которые, может быть и красивы, но совершенно бесполезны».
Он повернулся и прошел через сад, разбитый в итальянском стиле. Дорожки были усажены липами, вязами и тополями, дававшими тень в этот знойный день. Великолепные цветы украшали собой сад. Стилизованные цветочные клумбы утопали в веселой бело-розовой цветущей герани, темно-фиолетовых и ярко-желтых бархатистых анютиных глазках, белых, розовых и бледно-лиловых цветах высоких и стройных наперстянок. Видневшиеся в отдалении лужайки манили к себе сочной зеленью, расцвеченной кустами армерии, усыпанных белорозовыми цветами. Очаровательные мелкие настурции горели огнем среди холодной синевы ирисов. Сад окаймляли деревья и кустарники разных пород, по числу которых парк в Армли не знал себе равных среди других парков Лидса.
По дорожкам сада двигались няни в накрахмаленных форменных одеяниях, толкая перед собой детские коляски, гуляли семейные пары – дамы в нарядных платьях в сопровождении строго одетых мужей. Дэвид смешался с гуляющими, подумав про себя, какая идиллическая картина открывается здесь в этот чудесный летний день. Он радовался жизни и с оптимизмом смотрел в будущее, где ему предстояло столько узнать и совершить. Успех манил его, и он не меньше Эммы был уверен, что когда-нибудь его бизнес будет процветать. А почему, собственно, ему не быть уверенным в будущем? Ведь шел 1907 год, когда правление короля Эдуарда достигло своего расцвета и ничто не угрожало его популярности в народе. Шел год, когда под выдающимся и благосклонным управлением своего короля общество развлекалось, как только могло, люди охотились и плавали под парусом, веселились с утра и до вечера и так каждый день; год, когда аристократия славила Господа и не обращала внимания на суровые реалии войны или мира, когда позорное поражение в африканской войне было забыто, а в Европе воцарился прочный мир. Короче говоря, в 1907 году правящий класс жил в свое полное удовольствие, забыв про остальной бедный мир за пределами славной и непобедимой Англии. Каждого англичанина убаюкивало обманчивое чувство полной безопасности, и Дэвид Каллински был в их числе. Будущее обещало так много! В воздухе веяло переменами. Только к лучшему, а как же могло быть иначе! Все смотрели в будущее с надеждой.
По мере того, как Дэвид приближался к эстраде для оркестра, он ускорял шаг. Это похожее на пагоду сооружение, по-видимому, символизирующее необъятность Британской империи, вносило экзотичный восточный дух в этот типичный английский парк и казалось в нем чужеродным, совершенно не гармонируя с его мягким и спокойным обликом. Это особенно бросалось в глаза именно сейчас, когда эстраду занимал военный оркестр гвардейского гренадерского полка, облаченный в свою великолепную форму и начищенный с головы до пят, как нельзя лучше демонстрировал пресловутый «идеальный порядок», которым так гордится Британская армия. Он казался совершенно неуместным в этой странной, вычурной копии чайного домика китайских мандаринов.
Дэвид внимательно осмотрел места для слушателей перед эстрадой и, не обнаружив следов своих друзей, уселся на один из небольших железных стульев. Оркестр закончил настройку инструментов и после фанфар начал свое выступление с исполнения национального гимна. По мере того, как продолжался концерт, мысли об Эмме полностью захватили Дэвида. Эти мысли последнее время редко оставляли его, и Дэвид обнаружил, что испытывает к Эмме не просто деловой интерес, но что она волнует его и как женщина. Нежное и одновременно страстное чувство к Эмме так незаметно подкралось к нему, что Дэвид сам удивился этому. Интересно, а какие чувства испытывает к нему Эмма? Неужели только привязанность и дружеское расположение? Или она так погружена в свою работу, что вообще не допускает его в свои мысли? Кроме того, она, оказывается, замужем, вот еще одно препятствие, с которым он столкнулся. Говорят, что мрачные перспективы ждут мужчину, имевшего несчастье влюбиться в замужнюю женщину, а именно это с ним и произошло. «И где этот ее чертов муж? – спрашивал сам себя Дэвид. – Ведь бывают же отпуска у моряков?» Но отсутствующий муж вообще не появлялся на сцене, даже когда родился ребенок. Это было очень странно, но у Дэвида все еще не хватало смелости расспрашивать Эмму об ее муже или, тем более, спросить, любит ли она еще его. Сам Дэвид в этом не был уверен. Эмма никогда не вспоминала о муже, и не было заметно, чтобы она скучала по нему. Дэвид вздохнул. Он был вынужден смириться с тем, что руки у него связаны. Откровенно говоря, не мог же он навязываться Эмме, учитывая ее положение замужней женщины.