Виктор Пелевин: Вы знаете, у нас тема называется «Возможности романа в современном мире». Но мне кажется, сам факт того, что мы здесь сидим, довольно убедительно показывает, что роман в современном мире возможен. А дальше начинается интересное. В предисловии было написано: то, что здесь сейчас происходит, может быть, похоже на пир во время чумы. Я с этим не совсем согласен, я сейчас сижу и думаю, какое же все-таки дрессированное животное писатель. Нам сейчас предложили сложить такую интересную смысловую икэбану: сначала поговорить о любимых домашних животных, а потом об этом теракте в Америке, то есть сначала сыграть «собачий вальс», а потом расплакаться. И писатель такое привычное ко всему животное, что делает это, не моргнув глазом, — я восхищен. Просто интересно, был ли в этом тонкий художественный расчет или это случайность.
Попробую выполнить эту задачу. Сначала, значит, «собачий вальс». Говоря о собаках и кошках, я должен сказать, что все мои симпатии лежат в области кошек. Я могу это мотивировать. Существует два способа отношения к жизни, собачье и кошачье. Что такое собачье отношение к жизни? Собака смотрит на хозяина и думает: «Он меня кормит, значит, он — Бог». А кошка смотрит на хозяина и думает: «Он меня кормит, значит, я — Бог». Мне кажется, что это происходит, потому что кошка полнее сознает природу Будды, свойственную всем живым существам. Поэтому она стоит гораздо выше на лестнице реальной эволюции. Поэтому я очень люблю кошек, и у меня есть кошка. Но не хочется быть многословным и генерировать лишние смыслы. Вы знаете, был такой дзэнский монах, который написал известное стихотворение:
О, как бела, бела, бела, бела, бела, бела луна!
Вот я тоже сейчас, пока сидел, написал стихотворение:
О, как черна, черна, черна, черна, черна моя кошка!
Вторая часть — небоскребы. Вы знаете, у меня это событие сложилось в странную мозаику с тем, что со мной в это время происходило. Я в это время был в Италии и ездил по римским древностям. Когда впервые прошла эта информация, я был в Остии, это такой город под Римом, где раньше был порт. Он довольно неплохо сохранился, не так, конечно, как Помпеи, но там чувствуется все величие Рима. Это порт времен Адриана, времен расцвета империи, это где-то второй век нашей эры. После того, как я много времени провел на развалинах какого-то древнего храма, пытаясь понять, что это было такое, я зашел в бар и увидел на экране эти страшные кадры. Первое, что я увидел, после того, как целый день ходил по развалинам, была рушащаяся башня. Интересно, что до этого я был в Риме, стоял вечером у Колизея и смотрел сквозь арку на закат. И у меня в голове какой-то голос сказал, что это — гибель империи. Я подумал, что это относится к Риму, потому что амфитеатр Флавия — очень впечатляющее зрелище. Но потом, когда произошла эта катастрофа, мне стало казаться, что это было какое-то предчувствие. Потом я переехал в Помпеи и несколько дней жил в Помпеях. Когда я приходил вечером в гостиницу, я видел на экране без конца повторяющиеся кадры этой катастрофы, а днем — остатки другой великой цивилизации. И это без всякого моего желания не могло не сложиться в очень странную картину.
Но эмоционально меня больше всего занимало другое. У меня в Манхэттене, совсем недалеко, живет племянница, и я очень за нее волновался, не мог ей дозвониться. Может быть, это эгоистично, но меня эта личная семейная связь занимала больше, чем вся трагедия. На самом деле, Татьяна правильно заметила: сейчас нельзя сказать, что Нью-Йорк — это где-то в другом месте. У нас у всех там очень много друзей, родственников, и фактически мы все живем в одном большом мегаполисе, который связан линиями коммуникаций, поэтому говорить о том, что это атака только на Америку, нельзя. Мне кажется, что когда одни люди убивают других людей, происходит вещь, более страшная, чем атака на какую-то страну. Отнимается единственное, что имеет какую-то ценность в этом мире, — человеческая жизнь. Потому что человеческая жизнь — это то, благодаря чему существует все остальное, и ее нельзя ни в коем случае приравнивать к каким-то другим ценностям.
А что касается конфликта между культурами, мне очень понравилось, что Буш на третий день после того, что случилось, пошел в мечеть, чтобы показать, что это не конфликт между культурами и цивилизациями, а что речь идет просто об отлове людей, которые совершили преступление. Это был очень правильный поступок, потому что мы все знаем, что бывает, когда какая-то нация объявляется преступной, у нас большой опыт в этой области, и мне кажется, что такого быть не должно.
Разговор об эмигрантской литературеФудзии: Русская литература выжила в эмиграции, в отличие от литератур многих других стран, китайской, например. В чем вы видите причины этого явления?
Толстая: Я думаю, это большое преувеличение говорить о том, что русская литература в эмиграции активно или очень хорошо выжила. Первая волна русской эмиграции была в 18-м году после революции. Это была эмиграция массовая, а не только писательская, люди просто спасали свою жизнь. Она происходила с большими трудностями, с большими потерями. Восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый годы. В двадцатом году уже эмигрировали только на Дальнем Востоке, в девятнадцатом эмигрировали из Крыма, в восемнадцатом бежали из столиц, то есть Москвы и Петербурга. В эмиграции оказались и писатели. Это были Германия и Франция. Русские писатели находились в эмиграции между Берлином и Парижем. Мой собственный дед с моей бабушкой и моим отцом, которому было тогда два года бежали в девятнадцатом году из Одессы и оказались в конечном счете в Берлине и в Париже. Просуществовали они там с большими трудностями и без денег до двадцать третьего года. После чего они предпочли вернуться в Россию, потому что проблема стояла так: если ты хочешь иметь читателей, ты должен искать их там, где ты их можешь найти. Если ты хочешь попытаться выжить с помощью какой-то другой профессии, это твое собственное дело, никто тебе помогать не будет. Русской эмиграции как в Париже, так и в Берлине не помогал никто. Русские писатели в конечном счете переместились в Париж, потому что в Берлине становилось все противнее, там рос фашизм. Их голодное существование хорошо известно, трудности физического выживания описаны неоднократно. Молодое поколение погибло либо от пьянства, либо от наркомании, и многие многообещающие поэты эмиграции погибли раньше своего времени. Бунин, русский писатель, получивший в 1933 году Нобелевскую премию, раздал эту премию своим голодающим коллегам, и к началу войны в 1939 году у него уже не было денег, поэтому он голодал всю войну. Набоков, один из самых известных эмигрантских писателей, эмигрировал в самом конце тридцатых в Америку, потому что его жена была еврейкой, и ему просто опасно было оставаться в Европе. Он вывез семью в Америку и там перестал писать по-русски. Он стал другим писателем, американским писателем Набоковым. Русские писатели этой первой волны никогда не были счастливы за границей, каждый решал лично свои вопросы. Те, кто не выдержал трудностей этой жизни, вернулись в Россию, думая, что в России будет лучше, и, как правило, погибли. Случаи выживания единичны. Так погибла, скажем, поэтесса Цветаева и почти вся ее семья. Ничего хорошего в этой ситуации не было.
Вторая большая волна эмиграции — я не считаю эмиграцию после войны — на этот раз в Америку, а не в Европу, произошла из России в середине семидесятых годов, и с этого времени в Америке возникало все больше и больше русских эмигрантов, сейчас там, кажется, около двух миллионов человек. Это население, достаточное для того, чтобы наполнить небольшую страну, и они, казалось бы, могли бы выделять из своей среды собственных писателей, и писатель, казалось бы, имеет там аудиторию. Но жизнь показывает, что этого не происходит. Почему — это вопрос интересный. По-видимому, происходит следующее: люди, которые эмигрируют и перемещаются в другую культуру, перестают испытывать надобность в писателе из собственной среды. При этом они не теряют интерес к писателям, которые пишут на их же родном языке, но остались в стране. Они считают интересными те цветы, у которых есть корни, цветы, растущие в почве. Цветы, срезанные и стоящие в букете, их не интересуют. Ситуация остается неизменной вот уже сорок лет, и, по-видимому, с этим ничего не изменится — по крайней мере, с русской эмиграцией. Все эмигранты жалуются на то, что они сами ехали, чтобы читать свободно, а теперь не хотят покупать даже самого дешевого русского журнала. Они предпочитают читать журналы, выходящие в России, но не то, что сосед написал. Есть такая старая поговорка: «Нет пророка в своем отечестве.» Здесь она вывернута наизнанку: «Нет пророка в нашей эмиграции.»