Тем самым главный тренер ясно дал понять всем: мелочей в футболе нет, и он потерпит все что угодно, но только не пренебрежение законами жизни команды. И это – несмотря на всю свою доброту и веселье! В этот момент Хиддинк явился сборной в несколько ином лике, чем футболисты уже успели привыкнуть. Кто знает – может, такого холодного душа им и не хватит два года спустя в словенском Мариборе…
Кто-то возразит: так ведь можно всеми звездами сборной разбросаться! Однако, во-первых, стоило согласиться с Диком Адвокатом, утверждавшим, что в России нет звезд, а есть хорошие футболисты. Во-вторых, крест-то на Игнашевиче никто ставить не собирался, что будущее и доказало. Трезвомыслящий Хиддинк прекрасно помнил, какую роль сыграл капитан ЦСКА в Загребе на «Максимире». Но знал он и другой футбольный закон: ты не имеешь права ждать, что за вчерашние успехи тебя сегодня ждут поблажки, иначе это развратит весь коллектив.
Накануне матча с Англией на «Уэмбли» я спрошу Хиддинка:
– Игнашевич правильно отреагировал на отлучение от сборной за опоздание перед матчем с Польшей?
– Очень! Отреагировал как мужчина. В ситуации, возникшей в связи с этим небольшим инцидентом, он доказал свое неравнодушие к сборной.
Спрашиваю Казакова:
– История с Игнашевичем повлияла на игроков, дисциплинировала их?
– Мне кажется, к тому моменту характер взаимоотношений команды и Гуса уже был сформирован, и вряд ли что-то могло на него принципиально повлиять. Мне кажется, игроки боялись его не разозлить, а обидеть! Помню, на каком-то сборе за границей в отеле стоял теннисный стол. Команда увлеклась, заигралась до отбоя – и даже после него.
В какой-то момент Павлюченко посмотрел на часы, увидел, что четверть двенадцатого, и сказал: «Ой!» Их там было человек 5–6. А Гус, естественно, сидел в лобби, не показывая никоим образом, что уже позже одиннадцати. Хотя, как всегда, всё прекрасно видел. И вот они идут мимо него с такими лицами, как у школьников, которые любимую учительницу случайно обидели. Говорят ему: «Sorry, sorry!» А он кивает: мол, отработаете. Эту минимальную провинность ему как тренеру потом комфортно было использовать.
Любой отель, где мы селились, было ощущение, тут же превращался в эдакий царский двор. Причем царь – не из тех, кого до смерти боятся, а кого любят и чтут. Гус, мудрый, хитрый, спокойный, сидит в своем углу, зыркает налево, направо, при этом даже не поворачивая головы. При этом всё видит! И общается, общается, общается. Ему было безумно интересно знакомиться со всевозможными людьми, из самых разных областей жизни. Он все время норовил услышать что-то такое, что могло обогатить его жизненный опыт. Даже в свои 60 Хиддинк продолжал учиться! И меня это потрясало.
Как и его шутки. Однажды мы сидели на сборе в Швейцарии, на границе с Лихтенштейном. И к нам, услышав русскую речь, подошла какая-то барышня. Представилась главой культурного общества россиян, переехавших в Лихтенштейн. Выяснилось, что там всего из России человек восемь или десять, а сколько из них в «обществе» – неизвестно. Она очень, очень долго рассказывала про себя. На русском. Слушать это на каком-то этапе стало уже довольно сложно.
А Гус, хоть по-русски и не говорил, но, казалось, по интонации понимал суть разговора. И были примеры, когда становилось ясно: действительно понимал. И вот он молчал, молчал – но в какой-то момент вдруг говорит этой женщине то ли на английском, то ли на немецком: «У тебя, наверное, дома попугай есть». Она: «Да! А откуда вы знаете?!» – «А я понимаю. Вижу, что, когда муж на работу уходит, ты с попугаем разговариваешь!»
И таких подколок, шуток на моем с ним веку совместной работы было неимоверное количество. Какие прозвища он давал – шутейные и точные! Одного из товарищей метко прозвал Шреком. Одного журналиста – Кенгуру, за то, что всегда был одет во что-то с огромным количеством карманов. Еще одного репортера нарек по имени героя одного сериала про мафию, полицейского – поскольку тот в конце пресс-конференций или интервью обязательно говорил: «Самый последний вопрос!»…
Но когда считал, что надо дисциплину включить – делал это тут же. Щелк – и словно другой человек. У нас с ним одна ситуация была. Мы под Мюнхеном готовились к Euro-2008, оставалась уже неделя до отъезда в Австрию, солнце безумно пекло. И я, сидя где-то сбоку на лавочке, снял футболку и остался в одних штанах.
Гус, как только это увидел, остановил тренировку. Ребята по кругу бегали уже, а он сказал: «Эй, у нас здесь тренировка, а не пляж. Если хочешь отдыхать, то выбирай, можешь уехать!» Потом я подошел к нему, извинился. Хиддинк сказал: «Все нормально». То есть он понимал, что, если что-то сделано по недомыслию, первый раз, то он эти истории прощал. Так же, думаю, он отнесся и к случаю с Игнашевичем.
Поздним вечером после ничьей – 2:2 – в домашнем товарищеском матче с Польшей мы с коллегами по «СЭ» Евгением Дзичковским и Борисом Левиным отправились из Черкизова в Останкино, где проходила запись передачи «Наш футбол на НТВ». Посвящена она была прошедшему матчу, а поскольку обсуждение проходило по горячим следам, то от накала страстей, казалось, вот-вот вспыхнет телецентр.
Правда, назвать происходившее обсуждением было сложно. Скорее – «часом ненависти», почти как у Джорджа Оруэлла. Двое из трех уважаемых гостей передачи, бывший главный тренер сборной Борис Игнатьев и экс-форвард «Спартака», а на тот момент радио-и газетный обозреватель Юрий Севидов, весь час записи на чем свет стоит ругали Хиддинка. Третий, еще один экс-спартаковец Евгений Ловчев, периодически вносил элемент позитива, но скорее из-за своей спорщицкой натуры: раз Севидов с Игнатьевым высказались первыми и выступили единым антиголландским фронтом, – должен же кто-то интереса ради сказать им что-то в противовес!
Смотреть на гостей передачи, не скрою, было страшновато. С каждым из них мне неоднократно доводилось проводить интереснейшие беседы, они многое повидали и готовы с удовольствием делиться опытом и воспоминаниями. Но вдруг, объединившись, превратились в какой-то комок тотального, разрушительного негатива. Никто не сомневался, что проблемы у сборной существуют. Но ярость, с которой о них говорилось, не имела ничего общего с их реальным масштабом. С каждым словом складывалось все большее впечатление, что Хиддинк – их личный, кровный враг.
Да простят мне заслуженные люди нашего футбола (а покойный Севидов, увы, простить уже не сможет), но смотрелись они как расстрельная «тройка» сталинских времен. Для полноты картины не хватало только Хиддинка в арестантской робе. Вклиниться в их обличительный хор с какой-либо репликой было почти невозможно. А если кто-то и пытался – реакция была явно неадекватной и сопровождалась фразой: мы, мол, в футбол играли, а вы-то что в нем смыслите? Хотя профессиональных претензий, на какие ни были бы способны журналисты, Хиддинку не предъявлялось. Почти все – на сугубо эмоциональном, почти болельщицком уровне.
Слушая приговор «тройки», я сильнее, чем когда-либо прежде, ощутил концентрацию неприязни и даже агрессии, которую испытывала по отношению к тренеру-чужаку значительная часть старшего поколения отечественных футбольных специалистов. Что это было – искреннее радение за интересы нашего футбола? А может, банальные зависть и ревность? При этом, несмотря на диковатое впечатление от того ночного эфира, не потерял ни капли уважения к Севидову, Игнатьеву и Ловчеву. Они для меня, как и раньше, остались неравнодушными, искренне преданными футболу людьми. Которые потому и горячатся, что им не все равно.
Вот только термин «футбольные люди» в отечественной его трактовке несет двоякий смысл. Он, безусловно, означает преданность игре и заслуги перед нею. Но также – определенный образ мышления, увы, не всегда подразумевающий широту восприятия окружающего мира. И происходящих в нем изменений.
Хиддинк среди «футбольных людей» России оставался инопланетянином. От атмосферы враждебности со стороны немалой части российской футбольной «семьи» ему было не уйти, и выражения вроде «наша лига», «наша сборная», которые регулярно употреблял голландец, тут помочь были не в состоянии. Впрочем, вряд ли в той же Корее поначалу было иначе. Зато потом – предложение гражданства, пожизненные бесплатные полеты самолетами Korean Air и экскурсии на корейском к дому на востоке Голландии, где родился Хиддинк…
Лично я в тот вечер испытывал своего рода облегчение от того, что Хиддинк до сих пор не выучил русский. Лучше, думал я, пусть он его и не знает – чтобы спокойно работать.
Тем не менее сам градус дискуссии не говорил даже – кричал о том, что сборная стала интересна всем. В Черкизово, кстати, пришло 15 тысяч зрителей, что для товарищеского матча в Москве, да еще и не против соперника из числа великих, – показатель хороший. И отличный индикатор внимания, которое с момента прихода Хиддинка стала вызывать национальная команда.