связываться с коммутатором не было нужды. На том конце провода, видимо, ждали этого вызова, без проволочек сняв трубку.
— Палыч! — заорал благим матом Афанасьев. — Ты меня слышишь?!
— Да, слышу-слышу, — начал было, подражая Зайцу из «Ну, погоди!», как всегда, ерничать Тучков, но быстро осекся, ибо до сих пор никогда не слышал трубного слоновьего ора вперемежку с матом.
— Е…ть всех в …! Расстрелять, к е…й матери всех! Немедленно! Слышишь, б…я?! Всех арестовать и расстрелять, х…й им до печенок! На площади, б…я! Позор, б…я, на весь белый свет! Совсем уже о…ели, мрази! Палыч, ты б…ть, меня слышишь?! Всех расстрелять — их самих, их родителей, их детей, их внуков, их прислугу, их собак и кошек! Доложить, немедленно об исполнении! Если ты их не расстреляешь, я сам приду и задушу всю эту шушеру! — надсадно орал он в трубку так, что на его крик примчался не только Михайлов, но и сидящий с ним в приемной Завьялов.
— Уже, — убийственно спокойным голосом ответил Малюта-Тучков.
— Что, уже, черт возьми?! — не понял Афанасьев.
— Уже арестовали, прямо на рабочем месте. Околоков подсуетился, — все тем же тусклым голосом, но с ревнивыми нотками повторил жандарм.
— Всех?!
— Основных фигурантов: гендиректора, продюсера, главного редактора, коммерческого директора, главного бухгалтера. Ну и это чмо пидорское из «Модного приговора», как там бишь, его? Васильева, кажется, с его чмошниками.
— Расстреляли?! — рявкнул в трубку диктатор, уже срываясь с кресла.
— Нет. Они сейчас в отделе полиции, на Усачева. Их пока только задержали для дачи показаний в качестве подозреваемых в…
Прибежавшие на крик Афанасьева Завьялов с Михайловым, восковыми фигурами застыли в недоумении на пороге кабинета. Но босс, в яростном ослеплении, кажется, не счел нужным хоть как-то объяснить свое возбуждение. Скорее всего, он даже не заметил их немого присутствия.
— Я приказываю вам, Николай Павлович, — лающим голосом перебил его Афанасьев, — арестовать всех членов их семей!
— Даже несовершеннолетних? — с ноткой сомнений спросил Тучков.
— Да! Я, кажется, ясно выразился.
— Но дети за отцов…, — как-то неуверенно промямлил, всегда жесткий до этого случая Николай Павлович. — Да и что мы им инкриминируем?
— Я сказал — арестовать и точка! — не стал слушать объяснений Афанасьев и уже собирался положить трубку, но Тучков не был бы Тучковым, если бы не подсыпал перца на свежую рану.
— Кстати, Валерий Васильевич, по последним данным их этого хосписа…
— Что там? — боясь услышать что-то страшное, едва прошептал Валерий Васильевич.
— В общем, тут такое дело…, — замялся в несвойственной ему манере Николай Павлович.
— Ну же?!
— От полученного стресса, в результате этой подлой выходки, сегодня ночью там скончались трое ребятишек. Не справился детский организм с потрясением и обидой. Вот такое, понимаешь, дело завернулось, — сумрачным голосом поведал жандарм о дальнейшем развитии событий.
— О, Господи! — вырвалось у Афанасьева восклицание и его губы мелко-мелко затряслись в немом плаче. Последний раз он плакал более пяти десятков лет назад, когда сломал руку и ключицу, разбившись на велосипеде. И плакал даже не от боли, а от досады, что разбил велосипед, еще не успев, как следует накататься. И вот теперь он плакал не от боли телесной, а от душевной раны.
Молчание в трубке встревожило Тучкова:
— Валерий Владимирович, алло! Вы слышите меня?! Что с вами?!
— Да падут грехи отцов на главу детей их, — прошептал еле слышно Афанасьев и невидяще положил трубку на аппарат.
— Господи! Господи, прости меня! Господи, да за что же такое наказание?! — помертвевшими губами шептал он, выходя из-за стола и хватаясь за виски. Он слепо вышагивал по мягкому ковру, не отнимая рук от висков, и все время, приговаривая одни и те же слова. — Господи, за что?! Господи, прости! Да как же так?!
Наконец, в своем нервическом хождении, он наткнулся на своего верного адъютанта. Первые несколько секунд он не узнавал его, морща лоб и силясь вспомнить, где уже видел того однажды. И только после обращения к нему: «Товарищ Верховный! Что с вами?! Вам плохо?!» в глазах Афанасьева проснулась память.
— Борисыч! Машину! Срочно! — с трудом подбирая слова, отдал он приказ. Его пунцовое лицо готово было в этот момент лопнуть от прихлынувшей крови.
— Куда поедем? — спросил тот не из праздного любопытства, а для согласования маршрута кортежа.
— Домой! — отрывисто бросил Афанасьев, и слегка покачиваясь на негнущихся ногах, побрел к выходу из кабинета, едва не держась за стены, чтобы не упасть.
— Ему никуда нельзя ехать в таком виде, товарищ полковник! — решительно выступил Завьялов. — Надо срочно вызывать «скорую»! Его же сейчас удар хватит.
— Сам знаю, — огрызнулся Михайлов, на ходу связываясь с гаражом и начальником личной охраны.
— Господи, дети! Их то, за что наказуешь?! — невнятно бормотал Афанасьев, бредя по коридору к шахте лифта. Михайлов с Завьяловым ринулись рысцой следом за медленно идущим Верховным.
Из лифта они его буквально выволакивали на себе. Он почти не мог стоять и, кажется, уже плохо соображал, где находится.
— Куда мы идем?! — недоумевающе бормотал каптри. — У него же предынсультное состояние.
Видя, как Верховный, провисает на руках, сопровождающих, к ним кинулись со всех сторон дежурные офицеры охраны, среди которых был и медик с чемоданчиком и характерным значком «красного креста» на нем. Завьялов и не приметил, когда адъютант успел вызвать врача. Их обступили и диктатора бережно — в шесть пар рук перенесли на лавочку, что стояла возле стены. Врач, оказавшись расторопным малым, тут же принялся проводить экспресс-обследование. Распялив пациенту веки, заглянул тому в глаза, ища подтверждение первоначальному диагнозу. Затем приказал окружавшим помочь расстегнуть пуговицы на рубашке, а сам, пока те хаотично принялись за работу, ухватил Афанасьева за запястье, пытаясь нащупать пульс. В поднявшейся суматохе нащупать пульс было почти нереальным делом, поэтому оставив тщетные попытки, врач, дождавшись, когда пуговицы рубашки будут расстегнуты, вставил себе в уши оливы, а акустическую головку прижал к груди Валерия Васильевича. После чего, сделав всем знак, воспрещающий, какое бы то ни было нарушение тишины, принялся за обследование. Доктор еще около минуты водил головкой стетоскопа по груди Верховного, складывая губы трубочкой от усердия, хмыкал себе под нос, и делал многозначительные глаза. Сам же Верховный, подобно тряпичной кукле, являл собой обреченную покорность, вяло реагируя на внешние раздражители. Глаза его, при этом, были закрыты, хоть губы и шевелились в неразборчивом и несвязном шепоте. Казалось, что ему все равно, где он находится и что с ним делают. Он абсолютно ушел в себя. Наконец, доктор прекратил свои манипуляции и вынул из ушей оливы.
— Доктор, ну, что там?! — не выдержал нетерпеливый Михайлов. — Есть надежда, хоть