Затем мой пьянчужка с ужимками и кривлянием стал нести какую-то чепуху о необходимости купить коня для меня, и такого, за которого мне придется уплатить только после моей смерти, и прочую тому подобную ерунду. В конце концов я выгнал его и лег спать.
На следующее утро, несмотря на ужасную головную боль, я решил продолжать путешествие. Выйдя во двор, я застал там Ассула, который с теми же ужимками повел меня в сарай и показал коня, мирно евшего овес из стойла вместе с остальными лошадьми — это был конь убитого шейха. Я молча посмотрел на своего слугу, затем со все увеличивающимся удовольствием на жующую лошадь и в конце концов, повернувшись, вошел в дом и спросил у начальника стражи, не сможет ли он продать мне старое седло. Он согласился, и через полчаса, несмотря на протесты санитарного врача, сердечно поблагодарив его за помощь, я сел на своего дарового коня и удрал.
Глава седьмая
Мы ищем Ассула в пустыне, а находим позади палатки
Далее «Нос» сообщил мне, каким образом он нашел коня. Когда он покупал провизию на рынке, то увидел человека, который продавал коня убитого шейха; тогда он немедленно позвал полицейского и хладнокровно объяснил ему, что этот конь украден вчера вечером у его господина. Следствием этих слов явился арест торговца и лошади, которые должны были быть препровождены на пост французской стражи, но так как Ассул предвидел, что торговец скажет, что нашел лошадь в горах, то сам помог ему по дороге бежать. Когда полицейский, прибыв в форт, узнал о нападении на меня и когда там подтвердили, что Ассул действительно мой слуга, то он вполне поверил его словам, и конь без дальнейших разговоров был возвращен его господину.
Скакун долгое время служил мне, и никто не оспаривал моих прав на него. Правда, первые дни верховой езды мне казались пыткой. При каждом его шаге мне как будто нож втыкали в мозг, но он, конечно, не был виноват в этом. У коня был только один недостаток, который он, казалось, унаследовал от своего усопшего господина: это была чисто разбойничья жадность. Когда он был на свободе, то обязательно прогонял от яслей осла, лошадь и верблюда и, несмотря на то, что сам уже наелся до отвала, не допускал их к еде. Он был самым завистливым конем, которого мне когда-либо случалось видеть.
В продолжение всего длинного пути до соленого озера Ходна с нами не случилось ничего замечательного. Моя рана медленно заживала, и волосатая растительность не скоро прикрыла оба шрама на моем черепе. Ассул делал все, что нужно, без лишних слов; он даже держал камеру, когда я снимал, потому что без штатива довольно трудно было делать снимки, а когда для успокоения моих недоверчивых читателей я сам участвовал на снимке, он нажимал грушу аппарата. По крайней мере, два раза в неделю он был совершенно пьян, а три раза в неделю навеселе и редко расставался с кем-нибудь из встречных людей мирно.
По ту сторону горного хребта ландшафт резко изменился: стало суше, песчанее и пустыннее. На базаре, который был раскинут на совершенно необитаемом плоскогорье, я купил себе плащ бедуина и чалму. Кроме того, я приобрел вьючного осла и старого верблюда для Ассула. С большим трудом сделали мы штатив из двух бамбуковых палок, и когда Ассул влез на своего длинноногого верблюда, на котором его нос казался еще больше, и взял под мышку импровизированный штатив, то я невольно подумал о рыцаре Дон-Кихоте Ламанчском и Санчо Пансо — его оруженосце.
Однажды, в особенно жаркий полдень мы, наконец, увидели озеро Шот-эль-Ходна, которое, подобно мертвому громадному зеркалу, было окаймлено солью, как белой рамкой. Оно простиралось у наших ног.
Вскоре после этого мы заметили несущееся на нас розовое облако, которое росло и росло, пока не заполнило все пространство между землей и небом. Оно медленно опускалось на свинцовую поверхность озера и скоро совершенно скрыло его от наших глаз. Солнце проглядывало через эту завесу как раскаленный шар, и вдруг на нас налетел порыв ветра, исходивший, казалось, из преисподней: раскаленный песок, пыль и песчинки соли обжигали нам кожу, слепили глаза и с трудом позволяли легким дышать; воздух был так раскален, что кожа пересохла, и язык с трудом поворачивался во рту. Мулы заволновались и повернули назад в гору. С трудом удалось нам остановить их. Мы слезли на землю и, сбившись в кучку, задыхаясь без воздуха, объятые ужасом, ждали смерти.
Если бы это продолжалось дольше, чем полчаса, то мы, вероятно, не выдержали бы, но ветер вдруг ослаб, и, хотя воздух еще был полон частицами соли и песка, все же можно было стоять на ногах и с трудом, кашляя и чихая, дышать. Мы вытерли уши, нос и рот от забившегося в них соленого песка и потащились к нашему верблюду; мы с трудом передвигали как будто налитые свинцом ноги, тело было совершенно разбито. Верблюд вел себя спокойнее всех. Когда мы наконец добрались до него, то бросились к воде и пили, пили без конца. Облака песка и соленой пыли всё время носились вокруг нас; казалось, буря снова усиливается. Тогда мы побоями заставили животных подняться на ноги. Надо было спешить вперед, — может быть нам удастся натолкнуться на жилье людей, работавших здесь по добыванию соли.
Стало темно как ночью; массы песка до того насытили воздух, что с трудом можно было смотреть кругом. Я немного отстал от своих товарищей и вдруг заметил, что я один и не вижу дороги. Я напрасно звал Ассула, которого только что видел перед собой, но он исчез вместе со своим верблюдом, а когда я искал дорогу, то несколько раз повернулся вокруг своей оси, так что теперь не знал, в какой стороне лежит озеро: за мной или передо мной. Я снова сел на своего коня и в надежде, что он по нюху найдет жилье, опустил поводья, так что в сущности благодаря моей лошади я познакомился с интереснейшим человеком из всех, с которыми мне когда-либо приходилось встречаться.
Животное внезапно остановилось, и в облаках песка я заметил черную бедуинскую палатку, в которой горел огонь, и увидел мужчину, у которого на голове, в защиту от песка, было намотано по крайней мере двадцать метров белой материи. Он вышел из палатки и окликнул меня; я ответил и попросил пристанища. Он сделал приглашающий жест рукой, но видно было, что он плохо понимает меня, потому что ответил мне на языке, которого я не понял. Я приподнял опущенную на лицо чалму и еще раз повторил. свой вопрос по-арабски, а затем по-английски, но он покачал головой. Узнав, что я европеец, он еще раз сделал приглашающий жест к огню, у которого сидело несколько закутанных людей. Он сказал им что-то, из чего я понял только слово «эффенди», и поспешно вышел из палатки. Сидевшие у огня подвинулись, и двое из них встали, знаками показывая мне, что они пойдут напоить мою лошадь. Они вышли.