выл и не стучал кроватью в соседней комнате), а с другой — наоборот: уборкой, стиркой и всякой прочей домашней ерундой стало заниматься некому.
Как бы там ни было, в тот вечер все носки, скомканная фольга от кур-гриль, картонные коробочки от видеокассет и прочие атрибуты пацанской хаты валялись на тех же местах, что и утром. Саша выглянул в окно: на месте, где обычно стояла Лехина «девятка», темнел прямоугольник асфальта.
Шаман оперся на стену и сполз на пол.
Берта, которой было стыдно за лужу, подошла поближе и лизнула его в лицо.
— Что ж делать, а? — безнадежно сказал Шаман, теребя замшевые овчарочьи щеки.
Собака заскулила.
Тогда от усталости, нервов и общего опустошения он вырубился прямо там, на полу; утром оказалось, что бедная Берта снова описалась.
Выходные прошли как в тумане: Шаман пытался звонить тем из друзей брата, чьи телефоны смог найти на валявшихся в прихожей обрывках бумаги, но трубку почти никто не брал — у бандитов в ходу были аппараты с определителем номера. Те же, кто отвечал, лучше бы этого не делали. Разговор с ними строился по одному сценарию: настороженное «алло» с другого конца, сбивчивые Сашины вопросы, в ответ — невнятное бурчание и/или короткие гудки.
То есть Шварц говорил правду: в бригаде что-то произошло и Леха стал персоной нон грата.
…Если, конечно, он вообще еще жив, — скользнула в голове черная быстрая мысль.
В панике Саша едва не позвонил родителям в Новошахтинск — точнее, не самим родителям, дома у которых не было телефона, а их соседям через улицу, дяде Армену и тете Диане. Набрав пять из шести цифр номера, он замер и аккуратно положил трубку на место. Из-за родителей Лёха (а за ним и Саша) перебрался в Ростов; нет, звонить им был не вариант. Родительский дом был последним местом, где стоило искать Леху Шаманова.
Можно было, конечно, найти кого-то из фармацевтовской бригады и спросить лично, но с этим тоже были сложности. Несмотря на неоднократные заходы брата, Шаманов-младший избегал бандитского движа; он не участвовал в гулянках на Левом берегу («че ты тупишь, поехали посидим с пацанами по делам») и никогда не соглашался даже на мелкие Лехины поручения («да ты заебал, оттарань на Нахаловку кулек, мне некогда вообще») — и, как следствие, не знал, где искать нужных ему людей из бригады.
Появилось, правда, стремное ощущение, что скоро они найдут его сами.
У подъезда пятиэтажного дома в Газетном переулке, где они с братом жили, начала подолгу зависать тонированная «восьмерка». Это были точно не соседи и не люди, которые могли бы приехать к соседям, — Шаман бы знал. «Восьмерка» иногда исчезала, но через час-другой снова возвращалась, паркуясь аккурат под окнами шамановской квартиры на четвертом этаже — точно на том же месте, где обычно стояла «девятка» брата. Выходя за курицей на ЦГБ и в магазин «Мария» за гречкой и хлебом (Леха давно забил тумбочку в коридоре пачками денег «на хозяйство»), Саша старался мимо подозрительной машины не проходить; чувство постоянно давящего страха он испытывал, кажется, впервые в жизни.
Однажды после школы (на тренировку идти не было сил) Шаман взял Берту и решительно спустился к подозрительной машине. Страха не осталось; беспокойство за брата затмило все остальные эмоции и ощущения, включая инстинкт самосохранения. Он не знал, чтó скажет обитателям «восьмерки». Плана — не было. Если надо, он выволочет их из машины и будет впечатывать им в головы боковые, пока не отнимутся руки или пока его не застрелят.
Стёкла автомобиля были наглухо затонированы. Шаман накрутил на руку поводок, подтянул собаку поближе к себе и стукнул костяшками в стекло водительской двери.
Ничего не произошло.
Он стукнул настойчивее. Фары «восьмерки» были выключены, но двигатель вхолостую похрюкивал — глушитель, то есть, был на месте.
— Какого хуя ты тут делаешь? — неожиданно для себя закричал Шаман. — А ну, выйди сюда!
Он дернул ручку двери — заперто. Берта, почуяв близость какого-то замеса, заворчала.
Наконец, водительское стекло медленно, рывками опустилось на несколько сантиметров.
Кто конкретно сидит внутри, Шаман так и не рассмотрел — в щель высунулась рука, держащая раскрытое удостоверение с красными корочками. Прочитать имя владельца и разглядеть фотографию он не успел — только крылатый герб, синюю печать и закорючку подписи; рука скользнула обратно, а из закрывающегося окна донесся равнодушный голос:
— Пиздуем своей дорогой, молодой человек.
Менты обожали повелительное наклонение — Шаман сразу поверил, что в «восьмерке» сидят именно они. Бандиты так не говорят. Случайные люди («лохи», поправил в голове голос пропавшего брата) — тоже.
На негнущихся ногах он отошел от автомобиля, с трудом дождался, пока Берта сделает свои дела, и поднялся домой. Там Шаман бил кулаком по стене до тех пор, пока всё вокруг не стало засыпано штукатуркой и забрызгано кровью. За последние дни он похудел и ослаб; удары получались не очень сильными — еще неделю назад после такого выступления он точно раздробил бы себе кисть.
Спустя несколько часов, когда он сидел и тупо смотрел сквозь экран телевизора — кассета с фильмом «Кобра» (на наклейке сбоку красной ручкой и почему-то женским развесистым почерком с завитушками написано «Супербоевик! В главной роли Сильвестр Сталлоне!») закончилась и перемоталась обратно на начало, по телевизору теперь показывали помехи, — в дверь поскреблись.
Не помня себя, Шаман бросился открывать — мысль о том, что в подъезде мог стоять не брат, а те, кто за ним охотится, пришла уже после того, как он распахнул тяжеленную металлическую дверь.
В темном провале подъезда обозначился Биба — соратник Лехи по бригаде. (Либо это был друг Бибы по прозвищу Слон — все их путали.)
Гость выглядел не очень: разорванный на боку кожан, заплывший левый глаз, перемазанное лицо. Дышал он тяжело, словно долго бежал.
— А… — сказал Саша.
Биба (или Слон) выковырнул из кармана бумажку, сунул ее Саше в руку и, так и не сказав ни слова, побрел вниз по лестнице.
Шаманов развернул записку.
На обрывке коричневой упаковочной бумаги, перепачканной жиром и кровью, были нацарапаны карандашом два коротких слова.
Его качнуло. Буквы плясали перед глазами, никак не желая складываться ни во что осмысленное. Понятно было одно — писал точно Леха: его уродский почерк невозможно было спутать ни с чьим другим.
Шаман зажмурился до боли в усталых веках, постоял так несколько секунд и заставил себя сосредоточиться.
На бумажке было написано: «Не ищи».
40