минуту тронуться, как вдруг в соседнем купе какая-то дама обнаружила, что забыла в зале ожидания ключик от чемодана. На перроне – никого, только старый крестьянин в кожухе. «Голубчик, будь так любезен, сбегай-ка в зал ожидания, там на столе я оставила ключик…» «Голубчик Толстой» бежит и успевает вовремя принести даме ее ключик. Дама достает кошелек и подает ему гривенник. Толстой спокойно принимает его и снова подходит к знакомой графине, которая, смеясь, громко говорит ему: «Так сколько Вы заработали, граф?» Дама внимательно осматривает подозрительного крестьянина, покрывается краской и просит Толстого вернуть ей гривенник. «Нет уж, не верну, я его честно заработал», – весело говорит Толстой и покидает перрон.
Юмор не оставил его и в старости. Однажды он рассказал, как ему было хорошо на прогулке. «Когда я выехал на коне, мне было 79 лет, когда подъехал к лесу, я почувствовал, что мне 70, потом появились лес, солнце, пруды, тишина – и мне вдруг стало 40 лет. Благодарение Богу, я воротился тридцатилетним». Старость, казалось, не угнетала его. «Как хорошо быть восьмидесятилетним, – сказал он однажды за столом. – Человек не строит планов, что, мол, сделает то-то и то-то, он просто живет. Нынче какая-то эпидемия – упорядочивать жизнь других, а самому жить плохо».
Натолкнувшись на эти материалы, я стал размышлять: а в какой мере можно доверять основательности и точности газетных и журнальных публикаций? Конечно, интервью и беседы, появляющиеся на газетной полосе «по горячему следу», обладают в сравнении с мемуарами, сочиняемыми через много лет, своими достоинствами. Трудно возлагать надежды на столь капризный, субъективный и избирательный инструмент, как человеческая память с заметными подмесями воображения. Лишь в тех случаях, когда в основу воспоминаний кладутся дневниковые записи, непосредственно приближенные к памятной встрече, можно рассчитывать на их достоверность. Интервью же – прежде всего фотографический портрет, мгновенный снимок с натуры. Интервьюер, как правило, точно фиксирует и то, как выглядел Толстой, и выражение его глаз, его одежду, обстановку, тысячу других, казалось бы, летучих, исчезающих мелочей. Вооружившись карандашом и блокнотом, корреспондент обыкновенно ведет живую запись или на худой конец запечатлевает беседу через день-два, «по свежему следу».
– Из двухсот разысканных интервью в книгу, однако, включено чуть больше половины – 106. Вы их просеивали по принципу достоверности?
– Несомненно. И с учетом того, опровергались ли они Толстым или его окружением. А такие случаи бывали. Кроме того, немало печаталось интервью, скажем так, легковесного характера, этим почему-то особенно грешили одесские репортеры. Удалось установить, что Толстой иногда правил текст своих бесед по гранкам. Целый ряд журналистов, например, С.П. Спиро из «Русского слова», Ю.Д. Беляев из «Нового времени», Н. Чудов из «Орловского вестника», прежде чем напечатать, присылали текст Толстому. Я даже нашел одну гранку (она, кстати, не учтена в полном собрании сочинений) того интервью, где Толстой, отвечая Беляеву, рассуждает о театре, о Горьком и его пьесе «На дне». На полях этой гранки множество собственноручных вставок, вычерков Толстого, то есть можно сказать, что это авторизованный текст.
– Вслед за российскими вы принялись за иностранных интервьюеров, и я подозреваю, что эта задача была еще сложнее первой.
– Разумеется. С русской-то печатью не всегда можно разобраться: даже в лучших наших библиотеках комплекты газет и журналов неполные, и ездить за ними приходилось в разные города… С иностранной периодикой вообще задача. Я завел картотеку на журналистов, литераторов, а иногда и просто путешественников, что бывали у Толстого и, стало быть, это посещение могло оставить след в печати. Как раздобыть эти тексты, даже если ты знаешь, что где – то там в Daily Telegraph или Morning Post в начале века было напечатано что – то, касающееся Толстого? С помощью добровольных сотрудников и коллег в западных странах кое – что удалось разыскать.
А два года назад я провел месяц в Оксфорде, регулярно там посещал Бодлианскую библиотеку. Эта старейшая библиотека Англии, поверьте, сама по себе заслуживает отдельного разговора уже хотя бы тем, что каждый, переступающий ее порог, обязательно приносит присягу аккуратного и добропорядочного читателя. С помощью известного библиографа профессора Симмонса и библиотекаря Николая Матвеева мною были разысканы многие из тех интервью, что затерялись в американских и английских газетах прошлого (XIX. – И.Т.) и начала нынешнего (ХХ. – И.Т.) веков. Профессор Гуни Абэ из Японии прислал несколько неизвестных у нас публикаций. С Болгарией мне помог журналист Кирилл Момчилов. В свое время благодаря любезности парижской Национальной библиотеки удалось напечатать в одном из томов «Литературного наследства» серию репортажей Андре Бонье из Temps.
Из интервью Д. Ризову, журнал «Мисъл» (Болгария), 1900 г.
…Я кинул мостик, заговорив о диспуте г. Туган – Барановского, и воспользовался этим диспутом, чтобы спросить Толстого, как он смотрит на марксистское течение в России.
– Как я смотрю на это течение? – вопросительно глянул на меня Толстой. – Я считаю его просто общественной эпидемией. Именно эпидемией. И мыслю, что, как любая эпидемия, оно обречено на верное и скорое исчезновение. Потому и не борюсь против него. Было бы прискорбно допустить, – взволнованно продолжал Толстой, – чтобы даже часть нашей интеллигенции могла длительное время быть введена в заблуждение столь очевидной нелепостью, каковой является марксистское течение у нас. Только самый большой враг русского селянина может желать его обезземеливания и превращения его в заводского рабочего. Человеческое достоинство у простого народа базируется главным образом на чувстве собственности; лишаясь своей земли, народ превращается в беспомощного раба. И действительно, рабство процветает свободно там, где народ лишен собственности. Долговременному лишению собственности обязан более всего и рабский дух у нашей народной массы, которая еще не может прийти в себя.
Если марксизм пустил у нас известные корни, то причину тому следует искать в той сектантской общественной атмосфере, которую наш государственный строй создал и поддерживает. Эта сектантская атмосфера и есть наше слабое место…
Один неглупый немец по имени Карл Маркс написал одну неглупую книгу под названием «Капитал». Следует ли из того, что эту книгу нужно провозглашать Евангелием и что мы должны носиться с ней, как с писаной торбой?..
– О чем Толстой охотнее всего рассуждал в своих интервью?
– Он поддерживал свободную беседу, отвечал на любые вопросы, иной раз даже на те, которые ему казались пустяковыми. Но любил, когда ему задавали вопросы о самых главных для него вещах, связанных с его миросозерцанием, с его представлением о людях, вере, цели жизни, о душе. И такие вот религиозно-философские монологи Толстого запечатлены во многих интервью. Когда читаешь эти материалы подряд, возникает ощущение, что ты наблюдаешь живого Толстого,