Читать интересную книгу Без аккомпанемента - Марико Коикэ

Ватару закусил губу. На бледной губе остался красный след, который тут же на глазах исчез.

— Когда Юноскэ познакомился с Эмой, нам показалось, что мы спасены. Ты сама знаешь, что Эма — симпатичная и сексуальная девушка. Юноскэ она очень понравилась. Он честно мне об этом сказал. А я ответил, что все в порядке. Никакой ревности у меня не возникло. Я уже понимал, что мне пора расстаться с Юноскэ. И для этого готов был сделать все что угодно. Ну, по крайней мере тогда. Думаю, что Юноскэ тоже мечтал от меня избавиться. Он безумно полюбил Эмино тело. Словно одержимый. А Эма втрескалась в него по уши и, как дура, потакала всем его прихотям. Помнишь, когда ты первый раз пришла в чайный домик, они стали заниматься сексом? Так это все Юноскэ, он начал. Он любил начинать заниматься сексом с Эмой у меня на глазах. Наверное, хотел посмотреть мою реакцию. И в тот раз он стал это делать не потому, что там была ты. А потому что… там был я. Я часто уходил из домика, чтобы оставить их наедине. Думал, что это поможет мне как-то очиститься. Но… на самом деле никакого очищения не происходило. Наоборот, мои мысли становились еще грязнее. Десятки раз мне приходилось смотреть, как они обнимают и целуют друг друга, и каждый раз у меня было такое ощущение, что меня затягивает в бездну. Не знаю, отчего это было. Не мог же я их ревновать. Если бы я почувствовал, что ревную, то никогда не позволил бы Юноскэ сблизиться с Эмой. Но все равно… мне было как-то одиноко. Да, именно. Это то, что я чувствовал — одиночество. Это чувство не такое сильное, как ревность. Ощущение какой-то утраты… наверное, лучше так сказать. Как будто твой близнецовый брат, с которым вы были вместе с самого рождения, вдруг взял и уехал куда-то очень далеко. И вот в этот момент, Кёко… — Ватару прищурился и украдкой посмотрел на меня. — В этот момент появляешься ты.

Я вспомнила тот дождливый июньский день, когда случилась моя вторая встреча с Ватару и Юноскэ в кафе «Мубансо». Юноскэ ушел раньше, сказав, что у него свидание с Эмой, а мы вдвоем с Ватару пошли в винный бар. Ватару тогда болтал без умолку. О чем он говорил, уже и не помню. Помню только, что он был не в меру словоохотлив, а речь его была шумной и бессвязной.

Оказывается в тот день — а это был день, когда я впервые поняла, что люблю его, — Ватару страдал и задыхался от своего неугасающего чувства к Юноскэ. И пока мое сердце трепетало, охваченное неясным предчувствием зарождающейся любви, он мыслями витал где-то далеко от меня, совсем в другом мире, его обуревали сомнения, и чтобы скрыть это, он без перерыва нес всякий вздор.

Я с самого начала потеряла его. Так я думала. Это все равно что с самого начала ничего не иметь. Но если так, то что я сейчас ощущаю своей потерей? Я вспомнила, как кто-то говорил мне, что отрезанная нога не перестает чесаться. Вроде бы ее уже и нет, а человек по-прежнему может чувствовать боль или зуд в этой отсутствующей конечности. И то, что я чувствую сейчас, это, наверное, тоже всего лишь боль, живущая в моей памяти.

— Мне кажется, что с тобой у нас все началось естественно, — продолжал Ватару. — То есть я допускаю, что тебе так совсем не кажется, но по мне все было очень спонтанно. Я чувствовал, как понемногу… буквально по капле начинаю открывать тебе свою душу. Мне нравилось быть с тобой. При том, что ты выглядишь вполне взрослой, на самом деле ты хорошо воспитанная, очень простодушная девочка. Иногда, правда, бываешь чересчур упрямой, но это меня, наоборот, еще больше умиляет. Это, наверное, странно звучит… но я хотел полюбить тебя. Чувствовал, что смогу полюбить. Я был уверен в этом на все сто, и в результате действительно смог. Но я был настолько поглощен мыслями о собственной персоне, что совершенно не задумывался, что чувствует при этом Юноскэ. Мы с ним почти никогда не говорили о женщинах, даже когда оставались в нашей хибарке вдвоем. Два года подряд мы с Юноскэ играли в обычные приятельские отношения. Но потом это перестало быть игрой. Мы и в самом деле стали превращаться просто в друзей. Хороших приятелей, которые вместе снимают комнату. Именно поэтому я был так шокирован, когда обнаружил, что Юноскэ подсматривал за нами в тот день, когда шел снег. Ты, помнится, тоже была в шоке, но мое потрясение было во много раз сильнее. Я как будто заглянул в его сумеречную душу. Куда я совершенно не стремился заглядывать. И если бы не тот случай, мы с Юноскэ могли бы благополучно справиться со всеми трудностями. Я знаю это. Но он подсмотрел за нами, а я подсмотрел в глубины его сердца. И мы снова вернулись к самому началу.

Прислонившись к стереопроигрывателю, я закрыла лицо руками. В комнате было ужасно жарко, но окно открывать не хотелось. Выступающий на висках пот крупными каплями скатывался по щекам. Пот был липкий.

Ватару негромко откашлялся и с шумом сглотнул слюну.

— Если честно, я был рад, что он меня ревнует. Мне невероятно нравилось смотреть, как он ревнует к нашим с тобой отношениям.

После этих слов Ватару ненадолго умолк и с глубоким вздохом пятерней отбросил назад прядь волос.

— Сегодня я не собирался нарушать свое обещание. Наоборот, я очень хотел провести с тобой всю ночь и ждал этой встречи. Но потом… потом все пошло наперекосяк. Я будто с цепи сорвался. Что-то такое заново вспыхнуло между мной и Юноскэ, хоть мы уже два года как были просто друзьями. Я не могу толком объяснить, что произошло дальше. Да если бы и мог… не думаю, что тебе было бы приятно об этом слушать.

Обхватив руками колени, я сидела на полу и чувствовала, как на глазах снова накипают слезы. Посреди царившего в голове хаоса вдруг всплыло лицо Эмы. Она ведь ничего не знает! Кто мы с ней, жертвы? Жертвы, которых гомосексуальные мужчины использовали как убежище? Или же мы преступницы? Наивные преступницы, попытавшиеся расколоть прочный союз двух мужчин…

Я высморкалась, стараясь не издавать громких звуков, и посмотрела на Ватару. Сидя на кровати, он протянул ко мне руки. Я чувствовала, как мои собственные ладони жаждут устремиться навстречу этим тонким, бледным рукам, но не могла пошевелиться. Не опуская вытянутых в пространство рук, Ватару тихо сполз с кровати и сел рядом со мной. Его пальцы прошлись по открытой коже рук и легли на плечи.

— Ответь мне на один вопрос, — сказала я.

Руки Ватару замерли, будто хотели впитать в себя весь поте моих плеч. Я наклонила голову и посмотрела на него.

— Что мне теперь делать?

Его лицо, хоть и находилось прямо перед моими глазами, казалось каким-то неотчетливым, будто в дымке. И едва заметно пахло дождем.

— А это тебе решать, Кёко, — тихо ответил он.

Этими словами он вбил в меня последний ледяной кол. Все сразу стало ясно. Я перестала дышать и, чувствуя, как пульсируют вены на висках, больно прикусила щеку изнутри. Красивое лицо Ватару потускнело, закачалось из стороны в сторону и расплылось.

Это тебе решать, Кёко…

Как я могла что-то решить? Я, обычная девочка неполных девятнадцати лет, которая еще только готовится поступать в институт. Как мне удалось разлучить двух любящих друг друга мужчин и заставить одного из них обратить на меня внимание, если до этого я вообще не понимала, как мужчины могут любить друг друга? Разве мне это под силу? Я же не мужчина, я женщина! И теперь, именно потому, что я женщина, в глазах Ватару я вечно обречена быть человеком из другого мира.

На мгновение я смогла воочию представить себе, как будет течь долгое, очень долгое, невероятно долгое и абсолютно невыразительное время, которое начнется после расставания с Ватару. Я представила поток гнилой, застоявшейся воды, испускающей зловоние… воды пепельного цвета, лишенной каких-либо красок. Я совсем перестала понимать, куда мне двигаться. Как будто я одна стояла посреди бескрайней пустыни.

— А ведь я любила тебя, — прошептала я. — Так любила…

Сдерживать слезы не было сил, горло сжимало. Ватару прижал меня к своей груди. Я уткнулась лицом в мокрую, пахнущую дождем рубашку и расплакалась.

За окном слышался стук дождевых капель, падающих с навеса крыши. Ни дождя, ни ветра уже не было.

10

Существует версия, что Чайковский тоже был гомосексуалистом. Гомосексуалист… После признаний Ватару я впервые разглядела это слово в пояснительном тексте, напечатанном на обложке «Патетической симфонии». То есть почти через десять месяцев после того, как Ватару подарил мне пластинку. За это время я много раз перечитывала текст на обложке, но на эту часть почему-то долго не обращала внимания.

Содержание там было такое: ни сам композитор, ни его окружение никогда не открывали правду о том, почему он назвал симфонию номер шесть «Патетической». Эта скрытность породила множество различных теорий, одна из которых утверждала, что в этой музыке Чайковский выразил переживания по поводу своей гомосексуальности. Все это говорилось одним коротким предложением, да и то лишь для того, чтобы показать, что гипотеза абсолютно дурацкая, и придумана она, чтобы принизить значение прекрасной музыки Чайковского.