Читать интересную книгу Есть, молиться, любить - Элизабет Гилберт

— Ты совершенно прав, — говорю я.

— Знаю, детка. Дело в том, что ты — сильная женщина и привыкла получать от жизни все, что хочешь. А в последние пару раз так не вышло — вот тебя и переклинило. Муж вел себя не так, как ты хотела, и Дэвид тоже. Впервые жизнь распорядилась тебе наперекор. А людей, помешанных на порядке, больше всего бесит, когда в жизни все идет не так, как они спланировали.

— Не надо называть меня «помешанной на порядке»!

— Но у тебя правда проблемы с этим, Хомяк. Брось, неужели тебе никто никогда не говорил?

(Ну вообще-то… говорили. Но когда разводишься с человеком, спустя какое-то время перестаешь слушать гадости, которые он про тебя говорит.)

Повеселев, я признаю, что Ричард прав.

— Ну да, наверное, так оно и есть. Может, я и вправду пытаюсь все контролировать. Только странно, что ты заметил. Потому что на первый взгляд это незаметно. Спорим, большинство людей после первой же встречи не видят во мне маньяка порядка?

Ричард так расхохотался, что чуть не потерял свою зубочистку.

— Не видят? Дорогуша, даже Рэй Чарлз увидел бы, что у тебя проблемы!

— Ну все, спасибо, с меня хватит.

— Хомяк, тебе надо научиться не терзать себя мыслями о прошлом. Иначе будет плохо. Будешь вечно мучиться бессонницей, ворочаться в кровати и ругать себя за то, что была полной неудачницей. Что со мной не так? Почему я вечно все порчу? Почему у меня ничего не получается? Дай-ка угадаю: именно этим ты и занималась прошлой ночью вместо сна.

— Ну все, Ричард, я сыта по горло, — бросаю я. — Хватит копаться у меня в мозгах!

— Так не впускай меня, — отпарировал мой мудрый техасский йог.

49

Когда мне было девять и вот-вот должно было исполниться десять, я пережила настоящий метафизический кризис. Возможно, вам покажется, что рановато для такого, но я всегда была смышленой не по годам. Дело было летом, между четвертым и пятым классом. В июле мне исполнялось десять лет, и этот переход от девяти к десяти — от однозначной цифры к двузначной — вызвал потрясение и приступ экзистенциальной паники, что обычно случается с теми, кому должно стукнуть пятьдесят. Помню, я размышляла о том, как быстро жизнь летит мимо. Казалось, лишь вчера я была в детском саду — и вот мне скоро десять. Не успеешь оглянуться — как станешь подростком, потом взрослым, пенсионером, а там и покойником. Остальные тоже стареют с головокружительной быстротой. И все скоро умрут. Мои родители умрут. Друзья умрут. Кошка тоже умрет. Моя старшая сестра уже почти в старших классах, а кажется, всего секунду тому назад я провожала ее в первый класс в гольфиках — и вот она уже заканчивает школу! Совершенно очевидно, что и она скоро умрет. Так в чем же смысл?

Самое странное, что не случилось ничего такого, что могло бы спровоцировать этот кризис. Я не знала, что такое смерть друга или родственника, и потому не могла ощутить конечность всего сущего; не читала о смерти в книжках и не видела ее по телевизору или где еще; да что там — я даже «Паутину Шарлотты» прочесть не успела. Тот страх, охвативший меня в десять лет, был не чем иным, как спонтанным и мощным осознанием неизбежности смерти, а в отсутствие какого-либо религиозного воспитания это оказалось выше моих сил. В нашей семье исповедовали протестантизм, но без особого рвения. Молитву мы читали лишь перед рождественским ужином да в День благодарения, в церковь ходили когда придется. Воскресное утро папа предпочитал проводить дома, а его религиозной практикой было садоводство. Я пела в церковном хоре, но лишь потому, что любила петь; сестра играла ангела в рождественских постановках; а мать использовала церковь как штаб для организации благотворительных мероприятий и добровольной помощи нашему району. И даже в церкви мало кто говорил о Боге. Как-никак мы жили в Новой Англии, а слово «Бог» повергает янки в дрожь.

Меня переполняло чувство беспомощности. Больше всего мне хотелось остановить Вселенную, нажав на большой стоп-кран вроде тех, что я видела в метро, когда мы с классом ездили в Нью-Йорк Устроить тайм-аут, крикнуть: «СТОП!» — чтобы можно было спокойно поразмыслить. Наверное, именно это желание — чтобы весь мир остановился, а я тем временем взяла себя в руки, — и было началом того, что мой дорогой друг Ричард называет «стремлением держать все под контролем». Естественно, все мои раздумья и переживания были напрасны. Чем больше я размышляла над течением времени, тем быстрее оно летело, и в результате то лето промелькнуло так быстро, что у меня разболелась голова, а в конце каждого дня я только и могла что подумать: «Ну вот, еще один» — и расплакаться.

Мой бывший одноклассник работает с умственно отсталыми. Он рассказывал, что его пациенты-аутисты с душераздирающей ясностью осознают течение времени, будто у них отсутствует ментальный фильтр, позволяющий всем остальным иногда забывать о человеческой смертности и просто жить в свое удовольствие. Один из пациентов Роба каждый день спрашивает его, какое сегодня число, а в конце дня говорит: «Роб, а когда опять наступит четвертое февраля?» И прежде чем Роб успевает ответить, печально качает головой и отвечает сам себе: «Знаю, знаю… только в следующем году, да?»

Мне очень хорошо знакомо это чувство. Грустное желание продлить очередное четвертое февраля. Эта грусть — одно из величайших испытаний для человека. Насколько мы знаем, мы — единственный вид на планете, наделенный этим даром (или проклятием?) — осознавать неизбежность своей смерти. Все погибнет рано или поздно; лишь нам повезло, ведь мы не забываем об этом ни на день. Как уложить это в голове? Когда мне было девять, при мысли об этом я могла лишь плакать. Позже, с годами, способность остро чувствовать скоротечность времени научила меня существовать в максимальном темпе. Если срок нашего пребывания на земле так краток, надо приложить все усилия, чтобы жить прямо сейчас. Поэтому я так много путешествовала, влюблялась, делала карьеру, ела тонны пасты… У сестры есть подруга, которая думает, что младших сестер у Кэтрин две, а то и три, потому что то и дело слышит сестра ездила в Африку, сестра работает на ранчо в Вайоминге, барменшей в Нью-Йорке, пишет книгу, выходит замуж — неужто все это один и тот же человек? И правда, если бы можно было разделиться на несколько Лиз Гилберт, я бы охотно так и сделала — чтобы не упустить в жизни ни минуты. Да что я говорю? Я и была несколькими Лиз, и в одну прекрасную ночь, когда им должно было исполниться тридцать, все они одновременно устали от жизни и упали на колени в ванной на полу в загородном доме.

Надо заметить, я прекрасно понимаю, что не все переживают подобный метафизический кризис. Кого-то мысль о смерти повергает в панику, а кто-то реагирует спокойнее. В мире немало апатичных людей, но немало и тех, кто способен с достоинством принять особенности устройства Вселенной, кого действительно не беспокоят ее парадоксы и несправедливость. Бабушка одной моей подруги говорила: «В мире нет такой проблемы, которую невозможно было бы решить с помощью горячей ванны, стакана виски и чтения Псалтыря». Для кого-то это утверждение истинно. Кому-то требуются более радикальные меры.

А теперь я все-таки скажу пару слов о своем друге, ирландском фермере. Казалось бы, таких людей меньше всего ожидаешь встретить в индийском ашраме. Но Шон — один из тех, кто, как и я, с рождения испытывал непреодолимое желание, безумную и неослабевающую необходимость разобраться в законах Вселенной. Не найдя ответов на свои вопросы в маленьком местном приходе в графстве Корк, в восьмидесятых Шон отправился в Индию, стремясь обрести внутреннее спокойствие посредством практики йоги. Несколько лет спустя он вернулся домой, в Ирландию, на свою молочную ферму. И вот он сел за стол в старом каменном доме и стал рассказывать отцу, старому фермеру и человеку немногословному, о своих духовных открытиях на экзотическом Востоке. Отец отстранение слушал, глядя на огонь в очаге, и курил трубку. Он не произнес ни слова до тех пор, пока Шон не сказал:

— Пап, медитация просто необходима для того, чтобы научиться безмятежности. Она может спасти твою жизнь. Медитация учит, как успокоить ум.

Тут отец повернулся к Шону и тихо произнес:

— Мой ум и так спокоен, сын, — после чего снова уставился на огонь.

Чего нельзя сказать обо мне. И о Шоне тоже. И о многих из нас. Глядя на огонь, многие люди видят лишь адское марево. Мне нужно долго учиться, чтобы познать то, что отцу Шона, похоже, дано с рождения, — стать сродни тому Я из стихотворения Уолта Уитмена, которое «вдали от этой суеты и маеты стоит… никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное… оно участвует в игре и не участвует, следит за нею и удивляется ей».[27] Но я не удивляюсь, я только нервничаю. И не слежу, а вечно лезу, вмешиваюсь. Недавно я молилась и сказала Богу: «Послушай, я, конечно, понимаю, что жизнь без самокопания не представляет ценности, но можно мне хотя бы разок пообедать без самокопания?»