Читать интересную книгу Опасный дневник - Александр Западов

Надобны для того хорошие учреждения, ободрения и покровительство. А голов годных много в России, хотя такие головы, какова Ломоносова, и реденьки несколько.

2

Ломоносова хоронили восьмого апреля, и Порошин был одним из нескольких тысяч участников траурной процессии.

День выдался теплый, солнечный. Шествие тянулось по Невской перспективе к Лавре два или три часа. В окрестных церквах звонили колокола.

Зимний дворец ничем не откликнулся на похороны и не пожелал их заметить. Государыня, надев мундир Конной гвардии, — мужское платье было ей к лицу, — вечером смотрела в театре французскую комедию. И никто из ее приближенных не провожал прах Ломоносова.

Однако их отсутствие прошло на улицах незамеченным. За гробом шли сенаторы, вельможи, профессора Академии наук, почетные члены Академии художеств, а духовенство возглавлял архиепископ Санкт-Петербургский и Новгородский Гавриил.

Это были первые в рядах людей, заполнивших Невскую перспективу. За ними двигались служащие Академии наук, работники и мастера, с которыми долгие годы вместе трудился Ломоносов, типографские наборщики, моряки, мастеровой народ с петербургских верфей, кадеты Сухопутного шляхетного и Пажеского корпусов и люди всякого звания, столичные жители, привлеченные именем Ломоносова и картиной процессии.

Порошин возвратился во дворец к обеду и занял свое место за столом рядом с великим князем. Мальчик знал, где был с утра его воспитатель, и, повязывая салфетку, спросил:

— Ну как, похоронили своего Ломоносова?

Тон вопроса был неприятным, дерзким. Порошин понял, что среди собравшихся, — это были братья Панины, братья Чернышевы, Сальдерн, Строганов и комнатные, то есть кавалеры и учителя, — был разговор о Ломоносове, и говорили о нем дурно. Павел был очень восприимчив к отрицательным оценкам и сразу делал их своими.

— Не один я хоронил, ваше высочество, — ответил Порошин, — но многие тысячи русских людей прах Ломоносова на кладбище провожали и о смерти сего ученого и доброго человека жалели.

— Что о дураке жалеть, — возразил великий князь.

— О делах Ломоносова его изобретения, открытия и диссертации повествуют, — сказал Порошин, — и о том вашему высочеству справиться не худо было б, прежде чем чужие недоброжелательные суждения повторять.

Мальчик обежал глазами стол, ища чьей-нибудь поддержки, но никто из гостей вмешаться не рискнул.

Порошин продолжал:

— Притом Ломоносов был поэт и советчик государей, которых наставлял он управлять населением разумно и мягко, как о том в оде сказано:

Услышьте, судии земныеИ все державные главы:Законы нарушать святыеОт буйности блюдитесь вы.И подданных не презирайте,Но их пороки исправляйтеУченьем, милостью, трудом.Вместите с правдою щедроту,Народну наблюдайте льготу;То бог благословит ваш дом…

И прочее. — Порошин замолчал и положил себе на тарелку жаркое с блюда, поднесенного официантом.

Великий князь понял серьезность обиды Порошина и уже раскаивался в своих словах.

Никита Иванович видел смущение великого князя и, чтобы отвлечь от него внимание, стал вспоминать о своей службе в Швеции — стране, порядки которой он считал образцовыми.

— Швеция — прямо разумное государство, — говорил он. — Там в королевской семье принцев и даже принцесс обучали разным наукам. Помнится, наследный принц Адольф-Фридрих на одиннадцатом году был экзаменован по математике, истории, географии. Часа три стоял, не сходя с места, а его спрашивали, и он отвечал на все вопросы. После экзамена сел он обедать. Гофмейстер видит, что принц утомился, и велел привести музыкантов повеселить его. А принц говорит: «Нет, не надо музыки, лучше почитайте мне „Генриаду“ Вольтера».

— Мы тоже «Генриаду» читаем, — сказал великий князь. — Третью песнь.

— Значит, ваше высочество сможете столь же серьезно к своим занятиям и экзаменам относиться, как и шведский принц, — ответил Панин. — Да не сочтено будет хвастовством и лестью, но и в самом деле ученье государя цесаревича идет у нас ровно.

— У меня великий князь хорошо учится, — сказал Порошин. — Жаль только, что полениться иногда любит.

Павел кивнул головой.

— У меня даже очень хорошо успевает великий князь и, если дальше не остынет, знаменитым историком будет, — сказал Остервальд.

— Из покойного государя Петра Второго гофмейстер его барон Остерман тоже готовил историка, — усмехнулся Никита Иванович, — да не сумел приохотить к занятиям, и Долгорукие танцами и охотой его увлекли. Я читал план обучения. Цель Остерман поставил нужную — вкратце главнейшие события прежних времен описать, особливо добродетели царей, и показать, отчего приращение и умаление государств происходит. За полгода он пройти намеревался историю ассирийскую, персидскую, греческую и римскую по учебнику Гибнера, да, кроме того, новую историю по книге Пуффендорфа. Но часа два-три только и позанимались они по этому плану, ибо слишком было много причин к отвращению государя от наук. О том все семейство Долгоруких старалось. Молодой князь Иван Алексеевич в приятели государю вошел и подлинно вел себя так, будто у него ни креста, ни совести не бывало. И то сказать — жену князя Трубецкого, генерал-майора…

Иван Григорьевич Чернышев задвигал своим стулом. Все повернулись к нему, а он посмотрел на Панина. Тот спохватился и продолжал воспоминания уже в другом ключе:

— Еще помню я, что, едучи домой из Швеции, остановился в городе Торнео…

— А каков собой этот город? — спросил Павел. — Красив ли?

— Нет, некрасив, — ответил Никита Иванович. — И дурно выстроен.

— Он лучше нашего Клину или хуже? — опять спросил Павел.

— Уж Клину-то нашего, конечно, лучше, — сказал Панин. — Нам, батюшка, нельзя еще о чем бы то ни было рассуждать в сравнении с собою. Можно говорить, что там, за границею, это дурно, это хорошо, отнюдь к тому не применяя, что у нас есть. В таком сравнении мы верно, всегда потеряем.

— Отчего ж не сравнивать, ваше превосходительство? — возразил Порошин. — Ныне вся Европа знает, что русская армия шведской, прусской и турецкой сильнее, а может быть, и всех этих трех, вместе взятых. Возьмем другой пример. Наш Санкт-Петербург иноземцы Северной Пальмирой величают. Он хорош сам по себе и в рассуждении хорошести своей с любым самым лучшим европейским городом сравним быть может.

Павел переводил глаза с одного своего воспитателя на другого. Возражение Порошина, обычно весьма сдержанного, удивило мальчика своей горячностью. На лбу его выступили две жилки, и они значили, как давно уже подметил Павел, что Порошин сердится.

— Или Тверь, — продолжал молодой воспитатель. — Как быстро и регулярно, по плану, выстраивается этот город!

— Так поэтому Тверь со временем может стать маленьким Петербургом? — спросил Павел. Он спешил на помощь своему кавалеру. — Как выстроится Тверь, она милее мне будет, чем все иностранные города. Я ведь русский великий князь, а не шведский или прусский.

— Напрасно от своих прав отказываетесь, ваше высочество, — сказал Никита Иванович. Он заметил волнение Порошина, но не понял его причины. — Ваш отец, покойный государь Петр Федорович, по рождению своему был наследником не только русского, но и шведского престолов. Лишь благая воля императрицы Елизаветы привела его в Россию. И если б не она, могли бы вы родиться шведским принцем. Тогда, конечно, хвалили бы вы город Торнео, а о том, что существует какой-то Клин, и не слыхивали бы, как не слыхивали вы о какой-нибудь Мальте или Корсике.

— О Мальте великий князь не только может, но и должен знать, — вмешался Иван Григорьевич. — Мальтийцы — очень храбрый народ, пусть их и не много на острове. Сказывают, что однажды восемь человек мальтийцев двести турок прогнали.

— Если бы не ваше сиятельство это говорили, я бы не поверил, — заметил Павел и подмигнул Порошину, давая знать, что его слова имеют особый смысл. И Порошин понял, что великий князь указал на правдивость Ивана Григорьевича в укор тем из своих приближенных, которые любили в беседах приврать или преувеличить чьи-либо недостатки и достоинства.

Он поддержал Чернышева:

— Остров Мальта стоит, почитай, в центре Средиземного моря. Кому куда путь ни лежит — Мальты не миновать. Владели ею разные народы. В древности — финикийцы, греки, карфагенцы, римляне, готы, византийцы, норманны. Наконец захватил ее король Сицилии — тому лет будет двести с лишним — и отдал во власть рыцарского ордена иоаннитов, или госпитальеров. Это был сильный орден. Знатные рыцари согласились защищать Средиземное море от африканских пиратов и турок, а братья из простого люда помогали бедным и больным. Турки пытались отнять у рыцарей остров и учинили осаду крепости Ла-Валетта. У них было сорок тысяч войска, а рыцарей всего семьсот, но при них еще семь тысяч солдат. Четыре месяца турки штурмовали крепость, однако взять ее не смогли — и уплыли в свою Турцию.