Читать интересную книгу Нанон - Жорж Санд

Наше поле скоро приметили, и кое-кто из местных жителей даже рискнул прийти поглядеть на наши работы. Крестьянин, владевший этим участком, появился одним из первых и стал возмущаться. Но когда Дюмон сказал ему, что признает его право собственности и готов поделиться с ним урожаем, тот успокоился, и встреча закончилась довольно мирно. Крестьянин остался доволен, хоть и приговаривал:

— Пока я вижу только корешки, но одному богу известно, какие будут вершки.

— Вы боитесь, что здесь слишком холодно? — спросил его Дюмон.

— Нет, вижу только, что нечистая сила не мешала вам сеять, но не знаю, позволит ли собрать урожай.

— Чихать я хотел на нечистую силу, уж с ней-то я справлюсь, — заметил Дюмон.

— Поживем — увидим, — ответил крестьянин, окинув старика недоверчивым взглядом. — Если вы знаете заговорное слово, тогда другое дело; но мне оно неизвестно, да я и не желаю держать его в памяти.

— Так. Вы меня принимаете за колдуна! Но все же не отказываетесь от своей доли, если урожай будет таким хорошим, как обещает?

— Конечно, нет! Только как мне другой урожай собрать, когда вас тут не будет?

Он долго смотрел на свой зеленеющий участок, и лицо его одновременно выражало удивление, сомнение и надежду. Потом он отправился восвояси с таким озадаченным видом, словно увидел чудо.

После этого о нас стали говорить, что мы дружим со злыми духами, и теперь нас сторонились пуще прежнего. Бояться нам было некого: все в страхе бежали от нас. Эмильен сердился, что по воле случая нам приходится потворствовать местному суеверию, однако последствия оказались куда благотворнее, чем он предполагал. В дальнейшем мы узнали, что после нашего отъезда жители, осмелев, все-таки решились обрабатывать землю на Острове духов и что хорошие урожаи примирили этих простаков с добрыми духами, оберегавшими наше жилище и труды наших рук.

Зима в тот год выдалась сиротской, жилище у нас было теплое, и мы так привыкли не жаловаться на тяготы жизни, что перестали их замечать. Ели мы каштаны, дичь, сыр, молоко, научились обходиться без муки, а соль мы закупили в таком количестве, что у нас образовались даже запасы. Теперь нам ничего не нужно было добывать на стороне, и Дюмону больше не приходилось пускаться в опасные поездки. Последние новости, дошедшие до нас, были такие грустные, что мы предпочитали оставаться в неведении. Единственное, что нам хотелось, — это, с одной стороны, узнать, как обстоят дела в монастыре, а с другой — успокоить наших друзей, которые, очевидно, думали, что мы были брошены в тюрьму и казнены. Однако выйти из нашего убежища было слишком большим риском. Эмильен клялся, что если Дюмон или я решимся отправиться в монастырь, чтобы привезти ему весточку от Луизы, он пойдет вместе с нами.

— По вашей милости, — говорил он, — я оказался в положении человека вне закона. Иначе говоря, таких, как я, отправляют на гильотину. Словом, решено! Мы либо вместе спасемся, либо вместе погибнем!

Пришла весна, и погода установилась такая чудесная, что надежды распускались в нас, как цветы на кустах. Работать на участке уже не приходилось — нам оставалось лишь присматривать за всходами хлебов и овощей, посаженных около овчарни. Я починила одежду, а белье еще было вполне прочное. Вставая и ложась очень рано, мы экономили на свечах и могли бы прожить тут всю жизнь, не зная горькой нужды.

Нет, мы не чувствовали, не могли чувствовать себя несчастными, ибо ни Эмильен, ни я еще не вступили в тот возраст, когда кажется, что бедам нет конца, жизнь разбита, а долго бороться с судьбой невозможно. Не отличаясь глубоким умом, Дюмон своим оракулом избрал Эмильена, а тот ежедневно удивлял меня здравыми суждениями, что было следствием его твердости и прямодушия. В обыденных делах Эмильен был по-детски наивен, в вопросах же жизненной важности разбирался трезво, как умудренный годами муж. Ему не приходилось долго размышлять, чтобы высказать то или иное суждение, столь разумное и справедливое, что нам казалось, будто мы до этого додумались одновременно с ним. Иной раз он предсказывал ход событий во Франции и за границей, и позднее, вспоминая его слова, мы считали, что это местные духи посылали ему вещие сны. Надо сказать, что из-за нашего одиночества у нас с Дюмоном не на шутку разыгралось воображение, так что любой пустяк казался нам предзнаменованием или предостережением судьбы. Не будь рядом Эмильена, умевшего остужать нашу воспаленную фантазию, мы оба повредились бы в уме. Воспоминание об ужасной гильотине не покидало меня, рождая страшные видения, но Эмильен, хладнокровно взиравший на подобные вещи, ненавязчиво возвращал меня к действительности и успокаивал.

Как-то вечером я сказала ему, что стоит мне остаться одной, как в ушах сразу начинает звенеть падающий нож гильотины.

— Что ж! — сказал он. — Вероятно, ты слышишь его потому, что где-то он и в самом деле падает на очередную жертву. Старайся в такие минуты обращаться к господу и повторяй: «Всеблагой отец, вот еще одной человеческой душой стало на земле меньше. Если то была добрая душа, не дай ей исчезнуть из нашей памяти. Надели нас ее мужеством и справедливостью, дабы мы, живые, творили добрые дела, которые не успела совершить она!» Видишь ли, Нанетта, дело ведь не в отрубленной голове, а в том, что всякое бессмысленное кровопролитие утяжеляет судьбу всего человечества. Людям, не попавшим под нож, гильотина причиняет большее зло» чем своим жертвам. Если бы она убивала только людей! Она убивает человеколюбие! С ее помощью народ пытаются убедить в том, что должно предать закланию его якобы дурных сынов и тем самым спасти других, почитаемых добродетельными. Вспомни, что нам говорил приор: в этом истоки инквизиции, истоки Варфоломеевской ночи, и так будет впредь при любой революции, доколе человеческими действиями управляет закон возмездия. Моисей сказал: «Око за око и зуб за зуб», а Христос поучал: «Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую, а руки воздень к кресту». Пожалуй, следует изобрести третье речение, дабы примирить меж собой первое и второе. Творить месть — значит чинить зло; покорствовать — значит мирволить ему. Нужно найти способ исправлять людей, не прибегая к наказанию, и пускать в ход оружие, которое не наносит ран. Ты улыбаешься? Так вот, Нанетта, такое оружие найдено, теперь следует лишь уразуметь, как им пользоваться: это свобода высказываний, просветляющая умы, это сила убежденности, посрамляющая братоубийственные замыслы, это мудрость и справедливость, живущие в глубине человеческого сердца; разумное воспитание развивает эти качества, невежество и фанатизм их губят. Итак, наша задача — искать правильные пути и поддерживать надежду на лучшее будущее. Нынче мы располагаем лишь варварскими методами и охотно даем им ход. Правда, от этого революция сама по себе не делается хуже, поскольку ставит своей целью превратить Францию в царство справедливости, и, возможно, Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст после стольких кровавых жертв по-прежнему мечтают о братском мире между французами. На сей счет они ошибаются, потому что грязными руками не освящают алтарь, и их методы будут преданы проклятию, ибо их восторженные последователи усвоят лишь их свирепость и никогда не проникнутся их патриотическими чувствами. Но им не удастся склонить на свою сторону большинство французов, так как желание жить в мире и оказывать взаимную помощь неистребимо в народе. Он скорее лишится свободы, чем поступится милосердием, которое именует миролюбием. Нынче якобинцы всесильны, и ты видела, какие дурацкие почести воздают они божеству, которое сами выдумали; но, поверь, их так называемое религиозное обновление недолговечно. Я абсолютно убежден, что другие партии вот-вот сокрушат могущество этих людей, а народ, охваченный ужасом перед жестокостью якобинцев и свирепостью их приспешников, скоро будет радостно приветствовать их низвержение. Кровавая месть настигнет якобинцев, и вершить ее будут во имя все того же человечества. Да, приор был тысячу раз прав, говоря, что зло порождает зло. Но настанет время, когда люди снова захотят, чтобы воцарились мир и согласие, и все безумные софизмы они принесут в жертву голосу природы. Быть может, Робеспьер в эту минуту добивается казни Дантона и тем самым губит дело своей жизни. Но попомни мои слова: года не пройдет, и на гильотину поведут самого Робеспьера. Мы вынуждены ждать, ну что ж, мы подождем! Только бы он не погубил Республику! Но если такое произойдет, мы не станем удивляться. Чтобы она возродилась, ей прежде всего надо будет стать человеколюбивой и добиться того, чтобы всякое кровопролитие в глазах людей стало бы преступлением.

Когда я спросила Эмильена, как это ему, такому молодому и последнее время постоянно занятому работами в поле, удалось так глубоко постичь суть происходящих событий, которые он и видел-то краем глаза, Эмильен ответил: