Читать интересную книгу Сердце Пармы - Алексей Иванов

– Не губи, Лукан!.. – умолял он. – Не губи!..

– Так ты меня знаешь? – удивился ватажник.

– Ты – Лукан Убойца! – закивал Ничейка и показал пальцем на горбуна. – А он Анисим Рыжий! Скудельники! Не губи!

Лукьян стряхнул Ничейку на землю.

– А на кой вы мне сдались, щадить-то вас? – спросил он.

Ничейка быстро закивал на Иону, в изумлении сидевшего на брусе.

– Епископ Пермский он! Богатый выкуп получите!

– Сам Иона Пустоглазый? – не поверил Лукьян. – Так ведь он в Чердыни в монастыре сидеть должен, а не рыскать по Дымному болоту у поганых скуделен!

– Бежал бата из Чердыни! – торопливо говорил Ничейка. – К московитам бежал!

– Эвона что... – хмыкнул Лукьян. – Глянь, Аниска, какая птица в нашей яме приземлилась... Ну, а ты, небось, князем Михаилом будешь?

– Нет, Ичей я!

– Да ба-а! – изумился Лукьян. – Ичей! Смотри, Аниска, Ичей-батыр к нам пожаловал! Три зуба, семь пальцев и сопля с вожжу!

Рыжий Анисим угрюмо усмехнулся.

– Не смейся, Лукан! – горячо уверял Ничейка. – Не губи меня! Я тебе много, много скуделен покажу! Тайные капища покажу! В парме древние чамьи покажу! Много богов! Много блюд, монет, бисера!..

Лукьян глянул на рыжего. Тот пожал плечами.

– Заместо Савки, – прогудел он в бороду.

Лукьян присел перед Ничейкой на корточки, серьезно глядя ему в глаза своими голубыми и холодными глазами.

– Ладно, – согласился он. – Покажешь скудельни. И мольбища, и чамьи покажешь. Будешь у нас вместо Савки – погиб он недавно, болота сожрали. Копать будешь, работать будешь, не получишь ничего, а коли не предашь – отпустим живым. Слово. Повезло тебе, пермячок. А епископа твоего мы потом обменяем.

Вечером того же дня легкий шитик плыл по протокам Дымного болота. Над болотом низко висело тускло-сизое, светящееся марево, в котором не видно было солнца. Камыши и осока шуршали по бортам шитика. Из черной, вонючей, подернутой ряской жижи торчали космы кривого, грязного, заплесневелого леса, заваленного гнильем и буреломом, густо заросшего вязкой и жирной зеленью.

Было очень жарко и душно. Горло драл запах гари. Плотными тучами висели и ныли комары. Трясины чавкали, урчали. Какие-то твари возились в тальнике, трещали сучьями. Пронзительно верещали вдали птицы. Повсюду ощущалась густая и тесная жизнь – жизнь больших и малых, терпимых и омерзительных болотных обитателей; холодная, склизкая, черно-торфяная и смрадная жизнь болотной нечисти.

На корме шитика с шестом стоял Лукьян, на носу слегой расталкивал плавучую дрянь рыжий горбун Анисим. Епископ Иона сидел посередке на дне, рядом лежал связанный на всякий случай Ничейка. Спасаясь от гнуса, люди навертели на себя рваное тряпье и походили то ли на огородных пугал, то ли на вставших из могил мертвецов в истлевших саванах. Под тряпьем было нестерпимое пекло, пот разъедал кожу, но Иона терпел. Он зажмурился, широко раскрыл мокрый рот и твердил про себя молитву, прося избавленья.

– Вишь, как получается, дед, – балагурил Лукьян. – Вот мы с тобой и оказались в одной лодке, в одной упряжке...

Лукьян обращался к Ионе без всякой почтительности. Лет пять назад княжеские дружинники выловили на Каме ватагу скудельников изборича Прохора Сыча. На монастырском дворе в Чердыни по приказу Ионы их всех побили камнями, а перед тем Иона отлучил от церкви и Сыча с ватагой, и прочих скудельников, шаставших по прикамским чащобам. Значит, и его, Лукьяна, отлучил.

– Ты, дед, меня не бойся, – голос Лукьяна звучал из-под тряпья глухо, одышливо. Впрочем, Иона и не слушал. – Зовут меня Убойцей – да, но оно мне только для острастки нужно. Ремесло обязывает. Зазря я живота никого не лишаю, хотя грех на душу брать приходилось. Я тебе, дед, дурного не сотворю, не трясись. Вот разгребем Перунову яму, переждем, пока князь Михаил с князем Пестрым Чердынь поделят, и отвезу я тебя в монастырь. Так что потерпи пока... А все же не зря судьба нас в одной лодке свела. Мы ж с тобой, считай, побратимы, хотя ты меня знать не желаешь. И ты, и я – оба мы с демонами боремся. Только ты их молитвой изгоняешь, крещением, а я – врукопашную... Вот ты меня от церкви отлучил, а у кого из нас вера прочнее? Сдается мне, что у меня. Псалмы голосить да кадилом махать – много веры не надо. Ты попробуй с демоном один на один схватись, когда жуть кровь леденит, – и не сдавайся... Не-ет, дедуня, не сдюжить твоей вере. Сломаешься. Болтун ты пустоголовый и пустоглазый, а не святой. Не тебе с демонами бороться. Ты их, поди, и не видел никогда.

– Ты, что ли, тать, видел? – буркнул Иона.

– Видел. Ты ведь и не знаешь, какие они – демоны. А меня вуншерихи душили и в сыню волокли... Видел ты, как мертвецы в разрытых могилах ползают и золото собирают? Как по болоту деревья ходят и корни из тины вытягивают? Я видел, как версы змей едят, как из земли камни всплывают. Видел Осину-с-Руками, Болотные Ноги и Глаза-из-Бучила. И призраки меня морочили, и огни болотные заманивали в утопель... Я и от Комполена убегал, который по веткам прыгает, и с Таньварпеквой дрался – гляди, ножом ей персты отмахнул, – Лукьян порылся на груди и вытащил нитку с насаженными на нее двумя высохшими, черными человеческими пальцами; на каждом пальце было по четыре сустава и желтый загнутый птичий коготь. – Десять лет я здесь брожу, три ватаги сменил. Я про это болото все знаю. Знаю, где Гондыра найти; знаю, где чердынские ведьмы камлают; знаю, где крещеных младенцев топят, где болотницы охотников караулят. Знаю, где Мухоморный остров, дающий забвенье, где деревни людоедов и Чертово Кладбище... Я со здешней нежитью каждый день бьюсь – только вера меня и хранит. А ты меня от церкви отлучил, иуда... Был у меня в ватаге бродяжка из Коряжмы – загиб он потом, прорва засосала... Так вот, я видел, как его в зыбун утягивает; как у него одна голова осталась, так он и говорит мне: «Бери, Лукьян, у меня в торбе икону, она тебя сбережет, ее сам Стефан писал...» Вот эта икона, старче, ныне мне все твои храмы заменяет. Ей только и молюсь, она мне единственная защита и подмога...

Лукьян задумался. Черты его дикого, заросшего лица вдруг стали еще резче, обрели выражение какой-то жестокой скорби.

– И не зря, видно, меня Убойцей прозвали, – сказал он. – Не потому, что людей убиваю, а потому, что сами они со мной ибнут. Сколько уж их... Кто утоп, кого в могиле завалило... И блудили, терялись в урманах, и от голодухи падали, и заразой всякой травились, и самострелы нас на мольбищах били, и в ямы-ловушки с кольями на дне проваливались, и шаманы нам мстили, и княжьи дружинники вешали, да и друг друга за хабар, бывало, решали... Что за жизнь! Без дома, без бабы... Лытаешь по глухомани, ищешь кумирни и курганы, могилы роешь... Да, бывает – и куш урвешь, а радости-то? В кружале глаза залить, растрясти все с теребенью кабацкой, и снова к демонам на промысел... Попы да монахи нас анафемой клянут, пермяки убивают, ратный люд ловит и на цепь в поруб, а простой мужик шарахается, как от зачумленных... И ведь не тати, по дорогам не лиходействуем, чужого не берем, дуван не дуваним – у мертвяков золото отнимаем, не нужное никому, забытое, запрятанное... А нами детей стращают: «Не будешь мамку слушаться – отдам в скудельники, пойдешь в древних могилах клады копать, кости человечьи грызть, будут тебя бояться все, как прокаженного...» Эх, знал бы сызмальства, что вековать мне на покойницких болотах, как кикиморе, копаться в могилах, как ворону в падали, так, наверное, из мамки бы и не вылез. Болото, болото... Жизнь моя – болото...

Шитик ткнулся носом в заросший осокой бережок.

– Все, приехали, – Лукьян толкнул шестом Ничейку. – Вылазь. Вон наша скудельня.

Невдалеке на краю болота, полузатонув, поднимался крутой холм сажени три высотой и саженей десять подошве. На вершине его росла кряжистая береза. В боку холма зиял раскоп, где виднелись почерневшие бревенчатые венцы склепа. Сверху склеп был укрыт накатом. Береза корнями прижимала его бревна, которые, видно, окаменели так, что их и топор не брал.

Чтобы проникнуть в склеп, скудельники приподняли два бревна и подперли их колом. В образовавшуюся щель мог пролезть человек. Сверху возле ямы лежали кучи свежей земли с воткнутыми в них лопатами, носилки, бадейки. Из ствола березы торчал топор; в развилке ветки была укреплена черная иконка. А вокруг древнего кургана в траве по согре валялись черепки глиняных блюд и горшков, истлевшие тряпки, зелено-бурые заплесневелые кости, покоробленные деревянные щиты, ржавые обрывки кольчуг, изъеденные временем мечи – все, что скудельники выбросили из погребения. Иона заметил весело скалящийся человеческий череп под кустом. На черепе криво сидел проржавевший и расклепавшийся шлем с насечкой. В болотной воде громоздился толстый, короткий идол с грубо вырезанным лицом – наверное, раньше он венчал курган.

Ничейка затравленно озирался. Анисим развязал ему руки и хлопнул по спине, подталкивая вперед.

– Пермяк твой здесь останется, – пояснил Ионе Лукьян, спихивая шитик с отмели. – Будет с нами работать. Еще позавчера нас трое было. Сгубило болото Савку. Плыл он ночью на лодке и натолкнулся на корягу. Туда-сюда – не может отцепиться. Решил лучину зажечь, посмотреть. А я на берегу стоял, ждал его. Только он искру высек, как вспыхнуло все вокруг, грохнуло и в куски Савку разорвало вместе с лодкой. Меня аж в тальник закинуло, опалило. Так мы с Аниской и остались вдвоем. А без третьего нам никуда. В скудельне поруб водой затопляет, надо отчерпывать, а щелка в кровле узенькая, сам видел, едва ведро просунуть можно. Так и получается: один копает, другой воду черпает и подает, третий выплескивает. Понял?