"Порнографией духа" выглядит поэма Вознесенского "Лонжюмо", и еще несколько его столь же коньюнктурно-бессовестных стихотворений, вроде просьбы убрать Ленина с денег.
И тут бесследно исчезает поэт…
Как некогда Николай Алексеевич Некрасов, написавший оду Муравьёву-вешателю, потом каялся:
Не торговал я лирой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука
Некрасовское покаяние хочется слегка переделать — остановить на слове «бывало» — и применить к Вознесенскому, хотя зная его, можно предположить, что верноподданические стихи писались честно — в истерической накрутке, но от этого, конечно, не легче.
А все-таки и «Оза», и "Мастера", и "Осень в Сигулде", и "Рок-н-ролл", и "Авось" останутся в русской поэзии не только нашего времени:
Вместо флейты подымем флягу,
Чтобы смелей жилось.
Под российским, андреевским флагом
И с девизом "Авось"!
Нас мало, нас страшно мало,
Но самое главное, что все мы врозь,
Но из всех притонов, из всех подвалов
Мы возвращаемся на «Авось»
Это «Авось» ведь не только имя корабля из одноименной «рок-оперы», это и то русское свойство, от которого ещё Крылов и Пушкин читателей не раз предостерегали…
35. БУНТ С ДОЗВОЛЕНИЯ ЦЕНЗУРЫ (Евгений Евтушенко)
Что о нём можно сказать?
Евтушенко — явление скорее социальное, чем поэтическое.
Можно процитировать Галича, представившего Евтушенко в виде деревянной лошадки с карусели:
Ни печали не зная, ни гнева,
По-собачьи виляя хвостом,
Он кружит всё налево, налево
И направо, направо потом.
Можно Ахматову, которая, прочитав одну из первых публикаций Евтушенко в «Знамени», пожала плечами: «Да это же очень плохой Маяковский»
Евтушенко в семидесятые годы стал уже персонажем скорее анекдотическим, со стихами из рук вон плохими и карикатурными в своём идиотизме:
Интеллигенция поёт блатные песни,
Поёт она не песни Красной пресни
Заканчивается этот стих вот как:
С тех пор,
когда я был еще молоденький,
я не любил всегда
фольклор ворья, и революционная мелодия -
мелодия ведущая моя.
И я хочу
без всякого расчета,
чтобы всегда
алело высоко
от революционной песни что-то
в стихе
простом и крепком,
как древко.
***
Почему же в шестидесятые был Евтушенко так невероятно популярен — и не только в России, но и на Западе?
Наверно, ответ прост — Евтушенко в высшей степени соответствовал самоощущению молодого советского человека, только что узнавшего, что в его идеальной стране были невинно осуждённые, были лагеря.
Сомневаться в исходных идеях, сомневаться в Ленине, в революции, в партии было для выросшего в СССР человека невероятно трудно. Для этого надо было поставить под сомнение всю основу личности, все представления, идущие ещё из детского сада. Советский коммунизм был религией, а уйти из религии среднему человеку в ней воспитанному достаточно трудно.
Уже и разоблачения Хрущёва потрясали основы. И Евтушенко в своих политических стихах шёл непосредственно за Никитой Сергеевичем. Самых знаменитых политических стихотворения два: «Наследники Сталина» и «Бабий Яр».
В первом молодой Евтушенко просит партию удвоить караул у плиты, под которой лежит генералиссимус, чтоб тот не мог подняться. Во втором вслух говорит о гибели евреев.
Оба эти стихотворения могли, конечно, могли быть напечатаны только в коротенькую хрущёвскую оттепель.
Евтушенко был не умней и не искушённей своих читателей. Он выражал тогдашнее сознание молодых слегка образованных людей.
И как часто бывает с выразителями, абсолютно понятными своим читателям, плоть от плоти их, он был ими страстно любим.
Кроме политических стихов, Евтушенко писал ещё и любовную лирику. И опять после абсолютной бесполости советского человека, после пуританского запрета на секс сталинских времён, вдруг появилось что-то, вроде как, человеческое.
А если и глупое, так ведь неискушённый читатель не был умней:
Кровать была расстелена,
А ты была растеряна,
И спрашивала шёпотом
«А что потом? А что потом?»
И ещё одно интересное свойство было у любовной лирики Евтушенко. Это были стихи о нелюбви. Лирический герой со стыдом признавался, что любит недостаточно, что он позволяет себя любить:
А ты у Эрмитажа
Стоишь, ко мне звоня,
И знаешь, снова скажут,
Что дома нет меня.
Лирический герой был растерян и не готов строить советскую образцовую семью.
Стихотворение, которое начинается с обращения к женщине «Ты большая в любви, ты смелая», заканчивается строками:
— Ну так что же ты, ну? Неси меня!
А куда я ее понесу?
Не по стиху, но по смыслу подобная лирика в конце пятидесятых — начале шестидесятых была совершенно революционна и смыкалась с пришедшими тогда в СССР переводными западными романами.
На волне оттепели Евтушенко начал выступать в огромных залах, ездить за границу, представлять там советскую молодёжь, отличавшуюся от людей сталинской закалки.
Есть такое очень советское прилагательное — ершистый — вот его употребляли по отношению к Евтушенко. Наш советский — ершистый — не бюрократ какой-нибудь, а честный хороший паренёк.
Он никогда не шёл дальше, чем было можно. Когда можно стало меньше, и он стал позволять себе меньше. Довольно быстро читатели его выросли, поумнели и ушли от него к настоящим стихам, те, кто и взрослыми не бросил читать. Особый интерес к нему пропал, оттепель закончилась, но он продолжал ездить, печататься, бунтарское прошлое в советских рамках прилипло к представлению о нём западных людей.
Что ещё можно о нём сказать? Были у него всё-таки стихи. Не то чтоб по-настоящему хорошие, но всё же. «Профессор смотрит в белые деревья» — написанные ещё в Литинституте.
Меняю славу на бесславье,
ну, а в президиуме стул
на место теплое в канаве,
где хорошенько бы заснул.
Уж я бы выложил всю душу,
всю мою смертную тоску
вам, лопухи, в седые уши,
пока бы ерзал на боку.
И я проснулся бы, небритый,
средь вас, букашки-мураши,
ах, до чего ж незнаменитый —
ну хоть «Цыганочку» пляши.
Вдали бы кто-то рвался к власти,
держался кто-нибудь за власть,
а мне-то что до той напасти,—
мне из канавы не упасть.
И там в обнимку с псом лишайным
в такой приятельской пыли
я все лежал бы и лежал бы
на высшем уровне — земли.
И рядом плыли бы негрешно
босые девичьи ступни,
возы роняли бы небрежно
травинки бледные свои.
… Швырнет курильщик со скамейки
в канаву смятый коробок,
и мне углами губ с наклейки
печально улыбнется Блок.
Кто знает, вспоминал ли он это стихотворение, когда с удобством рассаживался на стуле в очередном президиуме.
36. ТАЙНА ВЕЩЕЙ, ВЫХОДЯЩИХ ИЗ СЕБЯ (Белла Ахмадулина)
В стихах Беллы Ахмадулиной два героя — любовь и вещи. Вещи, которые начинают существовать только, если мы их замечаем:
Необъятна земля, но в ней нет ничего,
Если вы ничего не заметите.
Смысл поэзии, как понимает его Ахмадулина, и состоит в процессе познания этих вещей, в процессе перевода их из категории "вещь в себе" в категорию "вещь для нас", в категорию реальности. И кажется, что весь мир — только прообраз мира, а миром он станет только после того, как его разглядят, стихом упорядочат и зарифмуют…
Поэтому у нее так много стихов, в центре которых предметы: в стихотворении об автомате с газированной водой ничего, кроме этого автомата, и нет. Важна автору тут не ассоциация или мысль, а просто — увидеть этот железный ящик, взять рукой стакан с его радугой семи граней, важна просто вода:
И автомата темная душа
Взирает с добротою старомодной,
Словно крестьянка, что рукой холодной
Даст путнику напиться из ковша.
Ахмадулина противоположна Вознесенскому — тот отрицает мир вещей, видя в нем врага (хищные вещи века!), Ахмадулина же мир вещей видит добрым и приветствует его наступление. Предметы у нее — не наступающие "вещи" с оттенком "футурологическим", а самые обычные предметы, про которые рассказано ради них самих. Беспредметной такую поэзию назвать было бы сложно… А ведь находились умники!