Читать интересную книгу Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

— Вы помните, как ее звали?

— Дайте подумать. Мелисса? Мелани? — Он покачал головой. — А фамилии я никогда и не знал. И каким образом Мак-Коннелу удалось в конце концов избавиться от нее, понятия не имею. Только когда появилась ваша сестра, та брюнетка больше не показывалась.

— Любопытно, почему вы сохранили тайну Мак-Коннела? — спросила я. — Почему не сообщили полиции про него и Лилу?

Он бросил взгляд на часы:

— У меня встреча через пятнадцать минут. — И в доказательство того, что не выдумал эту встречу как предлог, чтобы улизнуть, пояснил: — Мы собираемся участвовать в конкурсе на строительство туннеля к Монтаре. Если хотите выгодно вложить деньги, покупайте недвижимость на побережье сейчас, пока мы не взялись за туннель. Все считают, что это слишком далеко от города, боятся мыса Дьявола. Но помяните мое слово: как только туннель откроется, цены на недвижимость взлетят под небеса.

Стрэчмен встал из-за стола.

— Надо полагать, вы уже беседовали с Кэрроллом?

— С Кэрроллом? — переспросила я, силясь припомнить, где слышала это имя.

— Дон Кэрролл, куратор Мак-Коннела в Стэнфорде. Он знал Мак-Коннела лучше, чем кто другой. Уверен, он до сих пор преподает.

По дороге на работу после разговора со Стрэчменом я старательно гнала от себя образы Лилы и Мак-Коннела, обнаженных, занимающихся любовью в редакции «Стэнфордского математического журнала». В Дириомо в разговоре со мной Мак-Коннелу каким-то образом удалось представить свою связь с Лилой как нечто одухотворенное, вызванное столь глубоким интеллектуальным и духовным родством, что ни он, ни она не могли ему противостоять. По его словам выходило, что это не банальная интрижка, а история трагической любви. Но я представляла их в редакции, вдвоем, ночью, — а дома его ждет жена, ребенок спит, — и что-то во мне восставало против Лилы, что-то, о чем я раньше не думала и не хотела думать. Она завела роман с человеком, заведомо зная, что тот женат, что у него ребенок. И не в одной интеллектуальной близости здесь дело, а кое в чем прозаическом и пошлом, в том, чему я сама поддавалась чаще, чем следует, — в похоти.

Все эти годы я думала о ней как о молоденькой девушке, а не как о женщине. Хотя она на три года старше меня, более искушенной всегда была как раз я. А девочкой она казалась, потому что была до смешного наивна в житейских делах и не имела ни романтического, ни тем более сексуального опыта. Я никогда не советовалась с ней по поводу мужиков и была уверена: придет день — и она прибежит за советом ко мне. Но этот день пришел, когда ей уже стукнуло двадцать два года, когда она была достаточно взрослой, чтобы понимать, что она делает, чтобы осознавать, чем может закончиться для семьи Мак-Коннела его связь на стороне. Я гнала эти мысли. Даже предположить, что Лила в чем-то виновата, было кощунством. В моей истории Лила всегда была безгрешна.

Тридцать

Вечером в пятницу я снова отправилась к Бену Фонг-Торресу.

— Красное или белое? — спросил он, встретив меня у лифта.

— Красное.

— Отлично. Имеется «Шираз», который мне давно хотелось попробовать.

С бокалами в руках мы спустились по крутой деревянной лестнице в тенистый сад с папоротниками, роскошными розовыми кустами в цвету и банановыми пальмами. Вообразив, как блаженствую в этом саду утром, с чашкой кофе и с книжкой, я поинтересовалась у Бена — а они с Дианой, его женой, сиживают тут?

— Мы не «кофейный» народ, — отвечал Бен. — Мы любим чай.

Я и сама могу иногда побаловать себя чашкой чая, но людей, которые вообще не пьют кофе, не понимаю. Допускаю, что они, вероятно, спокойнее, добрее, меньше подвержены всяким тревогам, — но как прожить целый день без кофе? А месяц? А год?!

— А вы знаете, что в пятнадцатом веке в Турции существовал закон, позволявший женщинам разводиться с мужьями, если те не обеспечивали их достаточным количеством кофе? А сто лет спустя в Оттоманской империи за содержание кофейни полагалась публичная порка. За повторное ослушание нечестивцев зашивали в кожаный мешок и сбрасывали в Босфор.

Бен вежливо кивнул. Ну вот, опять! С некоторых пор у меня вошло в привычку, как только в разговоре случалась заминка, заводить речь о кофе. Это выходило машинально, и я уже подозревала, что смахиваю на стоматолога, который потчует каждого встречного-поперечного захватывающими повествованиями об удалении зуба мудрости, или на риелтора, который во всех деталях посвящает вас в сложности сдачи дома в аренду сроком на тридцать лет.

— Спасибо, что разыскали пленку, — поспешила я сменить тему.

— Не за что. После той неудачной попытки она мне покоя не давала.

— И где же она обнаружилась?

— Сто лет назад я дал ее послушать одному приятелю. Пришлось повисеть на телефоне. Оказалось, что приятель одолжил ее кузине, та отдала сыну, а парень вознамерился продать пленку через Интернет. Только покупателей не нашлось. Вообразите изумление мальчишки, когда он по электронной почте получил мое письмо с требованием вернуть мне мою собственность.

Мы уселись рядышком на плюшевый диван в телевизионной комнате. Запись была плохая, с помехами. Не иначе сработано в каком-нибудь подвале. Первая песня очень приличная, но не более того. Медленная, в стиле Дилана, баллада о раннем утре на Хай-стрит, когда еще не открылись бары. Дальше шла инструментальная пьеса, гитарный перебор томил душу грустью и одновременно окрылял надеждой. Появилось ощущение, что третьим в комнате сидит сам Будро; я почти видела, как он потягивает виски и, склонившись над струнами, роняет слезы. Перед началом третьей песни Бен остановил магнитофон и сказал:

— Впечатляет, а?

— Еще как.

— Следующая оказалась для меня полной неожиданностью. Прежде я ни разу не слышал Будро на клавишных, но не это главное. Знаете, я почти передумал вам звонить. Не представлял, как поступить с этим ящиком Пандоры. Потом посоветовался с Дианой. Она сказала, что вы непременно должны это услышать.

Я сглотнула.

— Ладно, давайте.

Он нажал кнопку. Подавшись вперед, я слушала. Первые две-три минуты — только Будро на клавишах. Аккорды менее уверенные, чем на гитаре, и все же что-то в этой музыке, минуя разум, сразу проникало в сердце, словно Будро каждую ноту пропускал через себя. И было в ней что-то глубоко личное, как будто она не предназначалась ни для чьих ушей, кроме самого Будро. Казалось, я подслушиваю чьи-то мечты. А потом он запел. Сначала его голос чуть подрагивал, затем стал сильнее, но до конца так и не окреп. Позже, снова слушая эту песню, десятки раз слушая ее у себя дома, я поняла — именно этот нетвердый голос и обнаженные эмоции придавали ей красоту. Его голос немножко напоминал Таунза Ван Зандта[61] — тридцать лет тому назад родители водили нас с Лилой в «Филмор» на его концерт. Промозглым февральским вечером мы стояли в длинной очереди на бульваре перед залом. По соседству с «Филмором» располагался величественный трехэтажный особняк, где квартировал «Храм народов»[62]. Среди пришедших на концерт Ван Зандта шныряли члены «Храма» и нищие, поджидавшие бесплатной кормежки в церковной столовой. И вот подъезжает лимузин, из него выходит крашеный брюнет и мигом оказывается в окружении толпы, жаждущей прикоснуться к его волосам, к его одежде. Он расточает улыбки, всех обнимает, целует в губы женщин, даже девочек с виду не старше Лилы.

— Это Таунз Ван Зандт? — спрашиваю я.

Мама притягивает меня и Лилу поближе к себе.

— Нет, — говорит она, — это Джим Джонс.

Пройдет совсем немного времени, и крашеный брюнет умрет в Гвиане, а вместе с ним — сотни его последователей. Через несколько дней Дэн Уайт застрелит Харви Милка и мэра города Джорджа Москоне и будет признан невиновным на том основании, что его психика не перенесла «зловредного влияния» пирожков «Твинки», которых он покушал накануне убийства. В детстве я считала Сан-Франциско самым обычным городом, и только повзрослев, начала понимать, до чего странным казался мой город жителям других уголков страны. Для меня же он был просто домом, местом, где можно проснуться поутру и узнать, что один твой знакомый пустился вслед за своей сектой в Гвиану, другой знакомый умер от СПИДа, а кто-то застрелил твоего мэра. Странное творится здесь постоянно — то прекрасное, то ужасное. Такова жизнь в городе у Залива.

Тридцать один

Третья песня называлась «Лес». Когда Будро напевал нехитрый припев, голос его срывался от волнения:

В безлюдном лесу на коленях стою,Смотрю на тебя и не верю.Что натворил я, голубка моя,Ах, что натворил я…

У меня по спине прошел озноб. Я старалась оставаться беспристрастной. За годы адвокатской практики мама вдолбила мне в голову: если хорошенько искать, то непременно найдешь. Если веришь в истинность чего-то, то, выискивая доказательства, подтверждающие уже принятое тобой решение, невольно начнешь отбрасывать все, что ему противоречит. Мама видела, как это происходило с присяжными. Она даже видела, как это происходило с папой.