Может, ему захотелось, чтобы его богатство и общую удачу признали другие какие-то дома и старые богатые семейства, что позволило бы выгадать новые торговые территории или уступки от других партнеров-торгашей, а может быть, кому-то показалось, что местные власти слишком уж попирают всех вокруг и было бы неплохо примирить простонародье с имперским чиновничеством и богатеющим торговым сословием… И они нашли такой способ, вполне разумный и традиционный, как показалось им вначале.
Предводитель их бродячей труппы Маршон тоже подумал, что лишнее представление, пусть и в не очень привычном виде, будет удачей для них для всех. Решил, бедолага, что здесь, в провинции, не может быть слишком уж трудной задачей всего-то отколошматить и обездвижить или даже изранить каких-то местных дурачков, называющих себя гладиаторами, до потери их способности к сопротивлению. Так он всем и сказал, радостно ухмыляясь в предвкушении приличного вознаграждения.
Вот только удачей это казалось только до того момента, как они вышли на арену. Тогда-то и выяснилось, что кто-то из местных чинуш либо из богатейчиков задумал не что иное, как убийство. Потому что и гладиаторы местные были вооружены для смертельного поединка, и действовали они с намерением убивать.
Вот Маршон первый и поплатился за свою ошибку. В своем сне Нашка окинула арену одним взглядом и увидела его. Он погиб плохо, ему проткнули горло в глубину, так чтобы при удаче достать до сердца, чтобы он умер сразу, истекая большим потоком крови. Все же местные его серьезно опасались, он на самом деле казался сильным и умелым и при не слишком тяжком ранении мог бы доставить гладиаторам много неприятностей… Поэтому, кажется, его и убили наверняка, чтобы не было потом осложнений.
Потом погибли остальные — Лафут, Визгарь. Натурку, славную женщину, подругу Маршона, убили гнусно. Убивали долго, изображая изнасилование всем скопом сразу, отчего публика сначала загудела, но затем стало понятно, что в основном собравшимся мужланам это даже нравится.
Жур, который когда-то был отменным бойцом на арене, разменял себя на троих нападающих, славно разменял. Двоих убил на редкость ловко, отсекая им руки у кисти, а третьего ранил куда-то в пах, но не составляло труда догадаться, что тот тоже скоро истечет кровью и умрет на потеху всей местной гнилой публики.
А Нашка, как ни моталась по арене, как ни пробовала помочь своим, так и не сумела никого завязать сеткой. На какой-то миг одного из них, кто показался ей предводителем врагов, она действительно опутала, но не смогла добить коротким кривым своим кинжальчиком, того уже прикрыли сразу двое, затянутые в толстые кожаные доспехи, малоподвижные, но практически непробиваемые с их короткими, похожими на восточные, нагинатами и очень верной, точеной техникой боя.
Так она осталась одна против троих. И что самое веселое или невеселое — как посмотреть — они достаточно умело, почти по-волчьи широкой цепью оттеснили ее в самый угол арены. Конечно, совсем углом в этой части арены стены не сходились, но тут была зауженная часть овала, потому что арена в общем плане представляла собой несимметричную, чуть изогнутую в узком месте каплю, и это тоже было сделано с подлым умыслом, не иначе. Нашка, ругаясь про себя на строителей, которые выстроили некогда этот цирк, поняла, что ей придется или сражаться так, как она еще никогда прежде не билась, или тоже умереть, подобно своим товарищам, на этой желто-белой арене, залитой их кровью.
Думала она, по собственному мнению, довольно долго. Но для зрителей и ее врагов это размышление, вероятно, оказалось быстрым, почти молниеносным. Штука была в том, что сама Нашка была способна и двигаться, и соображать, и придумывать разные фокусы гораздо скорее, чем все прочие, кого она встречала в своей жизни. Она была быстричкой, краснокожей нуной с южных далеких островов Империи, где когда-то родилась в прибрежной деревушке. Сейчас своих родителей и соплеменников она называла не иначе как дикарями, подобно всем, кто жил в Империи и величал так ее породу, ее народ.
Некогда, едва ей исполнилось четыре года жизни, кажется… по крайней мере, она твердо была уверена, что в те времена то ли мать, то ли одна из ее многочисленных тетушек заставляла ее, выражая возраст, растопыривать ладошку, а потом загибать один из пальцев, — на их деревню напали большие бородатые, почти белые мужчины. Которые были вооружены отменными боевыми дубинками и даже редкими в тех местах, считавшимися непобедимыми мечами. Они убили всех, кого нашли. А когда, пресытившись убийствами и кровью, устали, тех, кто еще мог шевелиться, потащили на свой корабль. После долгого плавания по светло-голубовато-зеленому океану, который Нашка до сих пор вспоминала с содроганием, она оказалась в Империи, на одном из невольничьих рынков, где была татуирована с правой стороны от бедра и через плечо до локтя, чтобы ее любой встречный мог определить именно как служанку-рабыню, и продана в рабство. Какое-то время Нашка болталась в довольно богатом и сытом доме, поднося то фрукты, то вино таким же белым людям, среди которых иногда встречались белые женщины.
Впрочем, нет, эти богатеи были гораздо белее, чем те скоты, которые уничтожили и разграбили ее деревню. Они редко выходили на солнце, следили за своей кожей, гордились ее снежной ухоженностью. И слишком часто, по мнению Нашки, купались в больших горячих ваннах из мрамора, а потому и пахли не так, как положено смертному — потом и жизнью, а смесью благовоний, чисто выстиранными одеждами и иногда — тонкой кислотой от выпитых вин.
Чтобы не пропасть в ловушке гладиаторов окончательно, Нашка разогналась по песку, раскинув руки в разные стороны, подобно крыльям, подогнув правую руку, потому что нож составлял сильный противобаланс, и взбежала почти по вертикальной стене, оказавшись на расстоянии всего-то полушага от зрителей, так что любой из них мог бы даже, при желании, столкнуть ее вниз, на арену, но… Сейчас они отпрянули от нее, откатились, не понимая, что она задумала, и очевидно опасаясь ее. Мельком взглянув на эти потные, распаленные чужими смертями рожи с раззявленными ртами, на эти полубезумные глаза, она пронеслась по парапету десятка три шагов и вновь спрыгнула на песок арены.
Удар приземления был не очень жестким, да и сама Нашка весила всего лишь стоунов пять, не больше, но для верности, чтобы не растянуть мускулы и сухожилия ног, она еще дважды перекувыркнулась через плечи, превратив этот свой соскок со стены арены едва ли не в превосходное парение и разом оказавшись за спиной троих верзил-гладиаторов, в полудюжине шагов от крайнего из них.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});