Владимир Михайлович Руднев, производивший следствие при Временном правительстве, был один из немногих, который старался распутать дело о «темных силах» и выставить Распутина в настоящем свете, но и ему было трудно: Распутин был убит, а русское общество было психически расстроено, так что мало кто судил здраво и хладнокровно. В следствии Руднева заметно, как при самых лучших намерениях он часто смешивает показания и свидетельства с личными выводами. Но брошюра его очень ценна, потому что он единственный имел гражданское мужество ради истины встать на точку зрения здравомыслящего человека, не заразившись стадным мнением русского общества в 1917 году. Он изложил все факты, касающиеся Распутина так, как они казались ему наиболее правдивыми. Честный и беспристрастный судья — Руднев не мог оставаться в Чрезвычайной комиссии, где Муравьев заставлял его действовать против его убеждений и совести.
Не знаю, писал ли еще кто-нибудь из других членов Комиссии. Я всегда сожалела, что, если Распутина считали виноватым, его не судили, как следует, со свидетелями и т. д. Убийство же его — одна из самых темных страниц в истории русского общества, и вопрос о его виновности остается неразрешенным. Но какой бы смертью человек ни умер — от руки ли убийц или своей смертью, — от Божьего суда никто не уйдет, и каков бы человек ни был — Господь ему Единый Праведный Судья.
Я тоже глубоко сожалею о том, что Руднев лично не видал его и не имел случая беседовать с ним, как он говорил со мной. Меня он допрашивал не более как 15 раз (по 4 часа каждый раз). Помню, как добросовестно он старался ради исторической правды отделить факты от массы истеричных сплетен. В его докладе обо мне есть, однако же, маленькая неточность в числах и небольшая несправедливость. Он говорит о моей «болтливости» и «перепрыгивании с одного сюжета на другой». Я часто задавала себе вопрос: если бы самый ученый судья просидел в Трубецком бастионе столько месяцев, все время страдая от побоев и оскорблений телесных и душевных, и потом бы его привели на допрос, дав возможность в первый раз оправдывать себя, стал ли бы он говорить с полным спокойствием. Но я не жалуюсь, а только всей душой благодарю Бога, что нашелся единственный порядочный русский человек, который имел смелость сказать правду, — все же другие, члены Императорской фамилии и высшего общества, которые знали меня с детства, танцевали со мной на придворных балах, знали долгую, честную и беспорочную службу моего дорого отца, — все беспощадно меня оклеветали, выставляя меня какой-то проходимкой, которая сумела пролезть к Государыне и ее опутать.
Когда начались гонения на Распутина и в обществе стали возмущаться его мнимым влиянием, все отреклись от меня и кричали, что я познакомила его с Их Величествами. Легко было свалить вину на беззащитную женщину, которая не смела и не могла выразить неудовольствие… Они же, сильные мира сего, спрятались за спину этой женщины, закрывая глаза и уши всем на тот факт, что не я, а Великие Князья Николай Николаевич и Петр Николаевич с их женами привели во дворец сибирского странника. Не будь этого, он жил бы, никому не мешая, в своей далекой родине.
Читая записки Палеолога, я нашла в них много вымышленного насчет разговоров, касающихся моей личности. Равным образом автор неточно передал о своем знакомстве с Распутиным. Так как свидание происходило в доме моей сестры, то я имею возможность внести существенную поправку в его рассказ. Палеолог приехал в дом сестры с княгиней Палей (belle mere[21] моей сестры), желая с ним лично познакомиться. При свидании княгиня Палей служила переводчицей слов Распутина; после почти часовой беседы Палеолог встал и расцеловался с ним, сказав: «voila un veritable illumine».[22]
Глава 14
Последующие два месяца после убийства Распутина Государь оставался в Царском Селе. Он был поглощен заботами о войне, и Их Величества глубоко верили в блестящее ее окончание. О мире, повторяю, ничего не хотели слышать, были планы и надежды победоносно окончить войну весной, так как сведения о тяжелом продовольственном положении в Турции и Германии подтверждались. С середины декабря до конца февраля было затишье на фронте, и Государь находил свое присутствие в Ставке излишним. Он получал каждый день к вечеру сведения по прямому проводу. В бильярдной Государя были военные карты; никто не смел входить туда: ни Императрица, ни дети, ни прислуга. Ключи находились у Государя. Когда начались снежные заносы, вопрос о продовольствии сильно волновал Их Величества.
В это же время Великий Князь Александр Михайлович писал письмо за письмом, требуя свидания с Императрицей для личных объяснений. Писал он и Великой Княжне Ольге Николаевне о том же. Императрица сперва не хотела принять его, зная, что начнется разговор о политике, Распутине и т. д. Кроме того, она заболела. Так как Великий Князь настаивал на свидании, то Государыня приняла его, лежа в кровати. Государь хотел быть в той же комнате, чтобы в случае неприятного разговора не оставить ее одну. Дежурным был в тот день флигель-адъютант Линевич. После завтрака он остался с Великой Княжной Татьяной Николаевной в кабинете Императрицы, в соседстве со спальней Государыни, во время приема Их Величествами Великого Князя на тот случай, если бы ему понадобилось кинуться на помощь Государыне: так обострились отношения Великих Князей к Ее Величеству. Нового Великий Князь ничего не сказал, но потребовал увольнения Протопопова, ответственного министерства и устранения Государыни от управления государством. Государь отвечал, как рассказывал после; что, пока немцы на русской земле, он никаких реформ проводить не будет. Великий Князь ушел чернее ночи и, вместо того чтобы уехать из дворца, отправился в большую библиотеку, потребовал себе перо и чернила и сел писать письмо. Дежурный флигель-адъютант не покидал его. Великий Князь заметил ему, что он может уходить, на что последний возразил, что обязанность дежурного флигель-адъютанта — оставаться при Великом Князе. Великий Князь писал долго. Окончив, он передал письмо на имя Великого Князя Михаила Александровича и отбыл.
На другой день ко мне приехал Герцог Александр Георгиевич Лейхтенбергский. Взволнованный, он просил меня передать Его Величеству его просьбу, от исхода которой, по его мнению, зависело единственное спасение Царской Семьи, а именно: чтобы Государь потребовал вторичной присяги ему всей Императорской Фамилии. Я ответила тогда, что я не могу об этом говорить с Их Величествами, но умоляла его сделать это лично. О разговоре Государя с Герцогом Александром Георгиевичем, одним из самых благородных людей, я узнала от Государыни только то, что Государь сказал Ее Величеству: «Напрасно Сандро так беспокоится о пустяках! Я не могу обижать мою Семью, требуя от них присяги!»