В тот вечер и родилось это восьмистишие, как невыплаканные слёзы над не поднятой штангой. А вот когда перенёс его на фотографию, не помню. И не помню, когда и кто фотографировал.
Старший преподаватель тренировал меня до середины августа. Занимались мы только жимом. О толчке и рывке не могло быть и речи, – я стоял на одной ноге. Да и жим пока был далёк от училищного. Но тут обострилось одно из ранений. Снова попал в госпиталь. Осенью думы были уже не о штанге, а о ещё одном потерянном годе. Настроение соответствующее. Стихотворение, которое появилось в дождливый ноябрьский день, в отличие от того, майского, я помню.
Шесть грустных коек…
Скупо светит
Одно окно. Напротив дверь.
В каштанах голых воет ветер –
Холодный ненасытный зверь.
Смутны в палате полутени,
Как в жиже колеи колёс.
Стучит по крыше дождь осенний.
Текут по стёклам тропы слёз.
Шесть коек.
Шесть похожих судеб.
Шесть пар сосновых костылей.
И шесть желаний:
Жить без судей,
Опекунов,
Поводырей.
Но хромота…
Чернее тучи,
Придавлен болью и тоской.
Считался на войне везучим.
Действительно ли я такой?
Продлится ль цепь моих везений?
Смогу ли на своём пути
Прижать щеку к траве весенней
И, не хромая, жизнь пройти?
Из госпиталя после операций выписался через восемь с половиной месяцев. Щеку к траве весенней подставил и в будущем подставлял. А вот пройти жизнь, не хромая, увы, не получилось. Вероятно, тогда, осенью, я написал не только о хромоте физической. Вернее, не столько.
Но к спорту продолжал тянуться. Иногда моя тяга приобретала странные формы. Я обзавёлся пятикилограммовой палочкой, которую на вытянутой руке поднимал в горизонтальном положении. Одним из первых в Киеве занялся подводным плаванием. Ни масок, ни ластов в ту пору не достать. Сам соорудил. И ружьё для подводной охоты смастерил. Но от охоты вскоре отказался. Получал удовольствие, наблюдая за жизнью под поверхностью. Надоели мне убийства. Установил в квартире турник, а в комнате сына ещё и шведскую стенку.
Отрицательные же эмоции, связанные с инвалидностью, пошли мне на пользу. Научили кое-чему.
В ту пору работал в детской костнотуберкулёзной больнице. Нелегка работа врача-ортопеда. Не говорю уже о бессонных ночах, о многочасовых стояниях за операционным столом, о слесарной и столярной работе на человеческом теле, об общении с родственниками умершего пациента. Ох, как это трудно! Представьте себе, что в дополнение ко всем подобным тяготам чувствует врач, днём и ночью находящийся рядом с увечными детьми, страдающими не только от боли, но и от тех самых мучительных мыслей, которые породили мои майское и ноябрьское стихотворения?
Но я ведь был закалён и обкатан четырьмя годами войны. А каково несчастным детям в тяжёлых гипсовых повязках от груди до кончиков пальцев ног после сложных операций на костях и суставах? А каково детям, неподвижным, прикованным к гипсовым кроваткам? А сколько среди них по-настоящему талантливых и тонко чувствующих!
Вспоминаю четырнадцатилетнего Витю, замороженного в росте восьмилетнего, с двумя горбами – на груди и на спине, со спичечками рук и ног. Какие чудесные скульптурки он ваял из пластилина! И это лёжа в гипсовой кроватке. Ко всему ещё страдая от уколов стрептомицина, которым пытались остановить туберкулёзный процесс. Мне было нестерпимо больно, когда игла вонзалась в его тощее тельце.
Мучительно обдумывал каждую предстоящую операцию. Каждую свободную минуту вкладывал в пополнение своих скудных знаний. Бережно оперировал, стараясь до предела уменьшить инвалидность. Был счастлив, когда узнал, что дети прозвали меня Доктор-не-болит. Не получал в жизни большей награды. Будни нашей профессии. Поступал так, как должен поступать каждый врач. Но перед любым врачом у меня имелось преимущество. Моя инвалидность. Она ставила меня на одну доску с маленькими пациентами.
Маленькими!.. Больница одновременно была и школой, в которой уже появился девятый класс. Возраст – шестнадцать лет. Несколько даже семнадцатилетних. Возникали взаимные симпатии и любови. Прикованные к кроватям Ромео и Джульетты общались с помощью записок. Утром начиналось перемещение кроватей на колёсиках, чтобы совместить в соответствующих классах детей из разных палат. В школе работали очень хорошие учителя. Но хорошие для обычного контингента учеников, а не для таких, как в этой больнице-школе. Тут без врачебного терпения при общении с тяжёлым пациентом не обойтись.
Стоял тёплый майский день. Сосновый лес, в котором располагалась больница, опьянял запахом хвои. Хоры птиц исполняли программы всех майских праздников. Девятый класс свезли на террасу. До окончания урока оставалось минут двадцать, когда в ординаторскую, она же учительская, влетел учитель математики. По щекам мужчины средних лет текли слёзы. На уроке алгебры девятый класс почему-то устроил ему обструкцию.
Слёзы математика упали на уже взрыхлённую почву. Только что я пришёл из операционной после довольно сложной операции на коленном суставе. Я кипел от злости. До каких пор буду оперировать инструментами, которые надо было бы выбросить по меньшей мере ещё при Петре Первом? А тут математик с жалобой на безобразное поведение девятого класса.
Вскочил я в бедлам террасы, где каждый старался перекричать каждого. С моим появлением внезапно обрушилась тишина. Нарушал её только серебристый свист синицы на сосне. Как я их ругал! Какими только словами не обзывал по очереди каждого и всех вместе! Умудрился при этом следить за механизмом, тормозившим матерные выражения, которые соответствовали моему состоянию. После довольно продолжительной атаки прибег к самому обидному и чувствительному для сжавшихся на кроватях отроков.
– Подонки – это самое нежное определение, которым я мог бы вас обозвать. Но вы хуже. Вы инвалиды. Инвалид это не человек с деформированным телом, не с нарушенной функцией опорно-двигательного аппарата. Такого человека я не считаю инвалидом, если у него нет инвалидности в душе. У любимой мною Леси Украинки был горб такой же, как у Вити. У неё был так же поражён тазобедренный сустав, как у Оли. Но читатели не имеют представления о недугах поэта. Меня не просто восхищают строки её стихотворения « Да, я буду сквозь слёзы смеяться, Средь несчастий петь песни свои. Без надежды с надеждой остаться. Буду жить. Прочь, несчастья мои!». (Мой перевод, увы, на порядок ниже оригинала). Леся Украинка не была инвалидом. У меня есть друг Толя Шпаков. Мы жили вместе в Черновцах в одном студенческом общежитии. В бою Толю очень тяжело ранило. У него короткая культя правого плеча и короткая культя правого бедра. От левой кисти остался только большой палец. А кисти нет. Я восхищался, видя, как Толя ловко прыгает с помощью костыля. Сделать протез ноги не удавалось. Короткая культя. А вот чего я просто не мог понять, как Толя с помощью одного пальца застёгивает пуговицы. До ранения Толя мечтал стать художником. Но… Ни единого слова по поводу несбывшейся мечты. На лице постоянная добрая улыбка. Толя вскоре перевёлся в Ленинград, окончил искусствоведческий факультет университета. Он инвалид? Ни в коем случае! Инвалиды те, кто устраивает обструкцию своему учителю, вкладывающему душу, чтобы сделать из вас людей, а не инвалидов.
Говорил я долго. Уже закончился урок алгебры. Уже закончилась перемена. Уже пришла учительница истории. Попросил у неё прощение и продолжал гневную речь. В то, что слова мои действуют, убедился, увидев слёзы в глазах девятиклассников.
Речь действительно проняла отроков. Ребята рассказали мне об этом, когда пригласили на встречу по поводу двадцатилетия со дня окончания школы. Это был замечательный праздник солидных женщин и мужчин. Большинство собравшихся преуспели в жизни. Вот тогда один из них, заместитель министра, напомнил о том, как я их назвал инвалидами и объяснил, что, не взирая на несчастья и увечья, можно не быть инвалидом. Жаль только, что я оказался единственным приглашённым на двадцатилетие. Но ведь, кроме меня, в персонале больницы не было инвалидов. Я находился среди равных.