Читать интересную книгу Косвенные улики - Юрий Перов

А через несколько месяцев был день рождения Сухого. Нина, с которой Гриня все-таки помирился, не пошла с ним.

Под конец вечеринки остались только избранные и новый «чичероне» Сухого, его пламенный поклонник и подражатель Сашка Морозов. Сухой любил его, как любили суровые короли придворных шутов.

Потом был суд…

Потом тот же Мишка по пьянке, не желая ничего плохого Суханову, а просто так, в знак особого расположения к Грине, протрепался о том случае с Ниной.

— Вот сюда он мне заехал геройской рукой, — говорил Мишка и показывал на свой видавший виды нос. — Правда, бутылку поставил, как обещал. А из него бутылку просто так не вытянешь.

Потом Горелов пришел к Сухому, и тот, словно почувствовав, о чем пойдет речь, решил сразу показать, кто есть кто.

— Не нравится мне твое лицо, Гриня, — сказал с ласковой скрытой угрозой. — Не нравится мне, что ты слушаешь всяких трепачей. И тебе уже, вижу, не нравится наша компания. Ты почему-то думаешь, что тебя кто-то здесь держит… Ведь он думает так? — Сухой обернулся к Сашке Морозову, и Сашка будто за него дернул по-куриному головой в знак одобрения. — А может, он обиделся на нас за что-нибудь? — продолжал Сухой, — может, он чувствует себя безвинно пострадавшим? Как ты думаешь, Саня? Ведь ты не меньше пострадал, ты должен знать… Ладно, замнем эту тему, а то, чего доброго, он еще руки начнет распускать, видишь, как желваками играет… А ему нельзя. У него испытательный срок. Он должен вести себя паинькой. А то посадят его, а мы опять, грешные, виноваты будем. Ступай, Гриня, с богом. Иди, а если захочешь прийти обратно, то покупай бутылку, придумай пару слов себе в извинение и приходи. Будем рады. Только помни: против лома нет приема…

— Если нет другого лома, — подхихикнул Санька Морозов.

Теперь Санька Морозов сидел по другую сторону двери, ведущей в зал заседаний, и по нему было видно, что происходящее его мало занимает. Впрочем, некоторое любопытство проглядывало сквозь его презрительную гримасу, но беспокойства или тем более страха на его лице не было. Доро́гой, поглядывая на милиционера, ведущего машину, они обменялись несколькими, ничего не значащими словами. Правда, одна фраза поразила Гриню — Горелова:

— Теперь-то Сухому точно крышка, — весело сказал Санька.

«Быстро же ты переметнулся», — неприязненно подумал Горелов и перестал с ним разговаривать.

«Да, Сухому, наверное, крышка… — думал Горелов. — Гладилин-то его простил, а суд не простит. И Румянцев не простит… Если Мишка не треплется… Васильев просто так не вызовет, значит, будут спрашивать о прошлом. А что я им отвечу? Что чуть было не угодил из-за Сухого в колонию? А при чем здесь Сухой? Ведь не он это сделал. Я сам, своими руками… Там, наверное, они все сидят в зале. Сидят и ждут. Интересно, они знают, что меня вызвали?.. А может, я просто боюсь их?! Боюсь Сухого? Ну нет. Они меня боятся. Ну ладно, так что же мы будем отвечать? Вот спросят, что за человек Сухой и какие у вас с ним отношения, товарищ Горелов? А в зале все замрут: «Расколется или не расколется? Конечно, расколется. Сухой идет на отсидку, на него можно валить. Ведь ты на крючке, Гриня. Тебе нужно, чтобы судья тебе верил. Нужно быть примерным мальчиком, а то и тебя посадят, ведь испытательный срок еще не кончился». Вот так и подумают. И еще подумают потом: «А кишка-то у тебя тонковата, Гриня».

А если разобраться… Что плохого сделал мне Сухой? Приглашал в гости? Угощал, говорил приятные слова… Ну, хорошо, Нина… Но ведь они ее не тронули. Это могло быть случайностью, что именно Нина. Просто Сухому хотелось походить в героях, просто она ему нравилась, а Мишка врет.

А что ты паникуешь? Может, Васильев ни о чем таком и не спросит. Во всяком случае, ни о чем таком, чтоб тебе пришлось врать или выкручиваться за счет Сухого. А врать Васильеву очень не хотелось бы.

Горелова вызвали в зал заседаний.

Он не сразу увидел Суханова, а когда увидел, то поразился: «А Сухой-то маленький… Совсем маленький. И жалкий… Как он мог занимать столько места в моей жизни? Почему?»

Сегодня судья был другим, нежели в кабинете в те дни, когда Горелов уже после своего суда приходил к нему и они беседовали. В кабинет обычно заглядывали всякие люди, Васильев одновременно отвечал на несколько телефонных звонков и движением руки удерживал Гриню, порывавшегося уйти, чтобы не мешать. Сегодня Васильев был таким же, как без малого год назад на том процессе, где решалась его, Горелова, судьба. И даже еще серьезнее и жестче. Он не улыбнулся и даже взглядом не одобрил его, не кивнул как старому знакомому, и Горелов понял, что решать ему придется самому.

Он и не знал, что Васильев волновался сейчас не меньше его. Он мог бы сыграть на их знакомстве, заговорить по-дружески, как в кабинете, и, использовав уже заработанный контакт, помочь Грине быть до конца откровенным. Но он себе этого не позволил. Он верил в Горелова. Он знал, что тот и без посторонней помощи поступит так, как нужно.

— …Распишитесь в том, что вы предупреждены об уголовной ответственности за дачу ложных показаний… — сказал судья. — Я хотел бы задать вам несколько вопросов, касающихся выяснения личности подсудимого Суханова… Должен вас предупредить, что ваши ответы могут повлиять не только на судьбу подсудимого, но и на судьбы других людей, и поэтому, прежде чем отвечать, я советовал бы вам хорошенько подумать и все взвесить. Вы знакомы с Сухановым Анатолием Егоровичем?

«Оказывается, его зовут Толя. Но ведь его зовут Сухой, а Толей его никогда и никто не называл… — Горелов посмотрел на Сухого. — Как смешно торчат у него уши… Действительно Толя, даже Толик. Как хочется посмотреть назад в зал… Интересно, они видят, что он Толик?.. Маленький и не страшный… Но ведь он снова станет Сухим, только еще хитрее и злее. В другой раз он не попадется… А они, не они, так другие, снова пойдут к нему… И будут, как он, дергать головой и смотреть ему в рот. Они, наверное, и сейчас не видят ничего… Этот процесс ему только на руку. Поднимет авторитет. Теперь он будет говорить сквозь зубы: «А срок ты мотал, салага?..» Ну нет!»

— Вы знакомы с Сухановым? — повторил свой вопрос судья, и в его голосе послышалось беспокойство.

— Да, — твердо ответил Горелов.

— Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?

И Горелов начал рассказывать. Все. С самого начала, не упуская ни одной подробности.

Игнатов появлению нового свидетеля не придал особого значения. Он считал, что все уже и так ясно. И вообще, процесс его надежд не оправдал… Хотя был момент, когда он думал, что вот сейчас начнется самое интересное, но ничего не начиналось, а тянулись бесконечные выяснения: кто платил, сколько, что пили, чем закусывали… И вот новый свидетель и новые подробности годичной давности… Одним словом, Игнатов перегорел.

Стельмахович точно знал, что все так оно и будет. Если на бракоразводном процессе Васильев был так дотошен, так что же ожидать от уголовного дела. Правда, было не совсем ясно, куда клонит Васильев, и Стельмахович объяснял его поведение въедливым характером, но когда заговорил этот новый свидетель, он вдруг понял все. И то, что произошло почти год назад, и то, что произошло раньше и что происходит сию минуту, и ему вдруг захотелось вскочить и закричать: «Стойте! Подождите! Дайте мне сказать, я все знаю!» И он заволновался, не зная, как совладать с этим внезапным желанием, не зная, как поступить. И тогда Стельмахович придвинул к себе листок чистой бумаги и торопливо написал: «После выступления этого свидетеля объявите, пожалуйста, перерыв. Очень надо». И дописал: «Необходимо». И отдал листок Васильеву. Тот прочитал и, ни о чем не спрашивая, утвердительно кивнул. Игнатов тоже заглянул в бумажку и с любопытством посмотрел на Стельмаховича. Потом Васильев приписал: «Пятнадцать минут хватит?» И Стельмахович написал: «Да», хотя достаточно было только кивнуть.

Горелов рассказал все. Он трудно лепил слово к слову, фразу к фразе, словно делал тяжелую, но необходимую работу. Он не мстил Суханову и не чувствовал облегчения и сладостного упоения местью. Он боролся с ним, понимая, что это единственно возможный для него способ. Ведь не выйдет же он с Сухим один на один… Тот увильнет, да и вообще смешно — слишком уж разные у них весовые категории, и невозможно применить честные и красивые правила спортивной игры к Сухому. Он как-нибудь, да умудрится и эти правила, справедливые для обеих сторон, приспособит для себя, для своей так называемой справедливости…

Когда Гриня рассказал все, Сухому сделалось жалко себя. Он чуть не заплакал, настолько остро и сильно подкатила эта проклятая жалость. Ему вдруг захотелось подойти к защитнице и уткнуться ей в плечо и поплакать. Никого ближе ее у него в зале не было. Те, что сидели сзади (наверное, Мишка, Андрюха, Рыжий, наверное, все… Только Санька, наверное, не пришел…), уже были чужими и враждебными.