class="p1">— Поспи еще немного, — сказал он. — Я рад, что ты здесь.
Уснуть я не смогла.
На столе в кухне лежал хлеб в бумажном пакете, почти засохший. Я обследовала кухонный шкаф Толлефа: капсулы рыбьего жира, упаковка кокосовой стружки, пачка печенья. Я нашла измятый пакет с мюсли, залила их молоком из холодильника и села за стол. Каждый раз, когда за окном проезжала машина, свет на стене кухни немного менялся. Меня вдруг накрыло чувство, что все в этой жизни случайно и напрасно. Во дворе — громкие крики, кто-то звал собаку: «Кевин, Кевин!» Шум от проезжающего автобуса, гудки автомобилей. Я не ощущала счастья и спокойствия, но и разочарованием или чувством утраты это нельзя было назвать, только пустотой, бездонной пустотой, с которой, мне казалось, можно было какое-то время мириться. Так иногда ставят крестик в календаре, и я мысленно поставила его на две недели вперед, на второе июня. Я пообещала себе, что второго июня я скажу Толлефу, что ошиблась. Дорогой, милый, скажу я ему, я очень сожалею, я пыталась, но у меня не получилось, я очень хотела.
Но не раньше. Вплоть до этого момента я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы загладить вину за все плохое, что я ему сделала. Я сполоснула свою тарелку, вернулась в постель и подумала о близости с ним. Я подумала, что не будет ничего плохого, если никто не узнает о том, что я задумала. Я пообещала себе никому никогда об этом не рассказывать, даже если мне очень этого захочется. Чувства контролировать невозможно.
Зеленый свет
Май 1994
Эйстейн звонит мне на работу и рассказывает, что с ним связался агент по недвижимости: нашелся покупатель на квартиру на Фогтсгате.
— Ту самую, с ванной и просторной кухней, там еще довольно шумно от машин, — говорит он. — Покупатель предлагает шестьсот десять.
— Ой, — только и говорю я.
— Отправить им наше предложение на шестьсот двадцать? — спрашивает он.
— Тебе решать, — отвечаю я.
Поначалу мне кажется, что я наблюдаю себя со стороны и не чувствую радости, но потом приходит ощущение, что я просто в самом эпицентре этой радости и не могу осознанно принимать решения. Передо мной светится экран компьютера. Я пишу статью о страховании жизни, мне нужно убедить читателей в том, что страхование жизни — правильный и необходимый шаг.
В четверг мы посмотрели две квартиры, с нами был Ульрик, и агент по недвижимости в одной из квартир решил, что Ульрик — мой сын, и строго посмотрел на меня, когда ребенок уселся на диван и рыгнул. И я представила себе, что мы уже здесь живем и что он валяется на диване, а я с большим животом жарю рыбные палочки, стоя у плиты, и ничего в этой воображаемой сценке не было неприятного. Одна спальня оказалась просторной и светлой со встроенным шкафом для одежды, две другие были поменьше. Еще большой задний двор со скамейками и детской площадкой.
Как только я кладу трубку, снова раздается звонок. Это Руар. Он так и заявляет: «Это Руар». Где-то внизу на улице невозможно долго и пронзительно сигналит автомобиль, я пытаюсь расслышать слова Руара. Он объясняет, что звонит из телефонной будки — тут, недалеко. Сначала он что-то говорит о том, что я «удивительная и непостижимая женщина».
— Ничего не слышно! — кричу я в трубку.
— Я тут обдумывал всю свою жизнь — год за годом, — продолжает Руар.
Я не слышу, что он произносит дальше.
Я обвожу взглядом коллег, сидящих за своими компьютерами, на их столах разложены рисунки, стоят кофейные чашки, степлеры и маленькие баночки со скрепками и резинками. Хейди и Ким, Габриэлла и Мартин. Внезапно в голове возникает вопрос — это что, те люди, которым до меня есть дело? Они смогут порадоваться за меня, поддержать или посочувствовать, когда все у меня полетит в тартарары?
— Я тут недалеко, ты должна выйти, раз я не могу зайти, — говорит Руар, и от его угрожающего тона по всему телу бегут мурашки, а поток тепла устремляется к низу живота.
— Спущусь через пять минут, — отвечаю я.
Я не вспоминала о нем почти три года. Я смотрю на строчки на экране компьютера, вижу части двух предложений: «вместе создать что-то важное» и «жизнь дает, жизнь забирает», и до меня доходит, что я не помню, о чем текст. Только не это, думаю я. Нет. Я представляю, как достаю из коробки один за другим винные бокалы и ставлю их в шкаф. Перед моими глазами разрозненные картинки — сестра Эйстейна, маникюрные ножницы, игрушечный трактор и книга о космонавтах, и другая — о динозаврах, и еще одна — о собаках. У Ульрика между пальцами и под ногтями на ногах всегда грязь. Понятие любви заключает в себе так много всего, что чувство свободного полета, невесомости постепенно уходит. Часто ли я ощущаю себя счастливой? Я не могу вспомнить, когда в последний раз мне хотелось близости с Эйстейном. Помню, после того, как мы вернулись от Вегарда и Элизабет, я стояла на коленях у кровати со стороны Эйстейна и пыталась его разбудить. Я тогда выпила немного лишнего и вела себя раскованно и напористо. А он здорово набрался, уснул и не подавал признаков жизни, и это последний эпизод из нашей интимной жизни, который я помню.
«Объединить силы для чего-то большего» — написано на листочке бумаги, лежащем рядом с клавиатурой компьютера, и еще несколько ключевых слов через тире: заинтересованность — сопричастность — развитие — безопасность, и еще — кричащими заглавными буквами: ЛЮБОВ. Без мягкого знака, я даже пишу это слово с ошибкой.
— Это копия, — Габриэлла вальяжным движением протягивает мне лист бумаги, и на ее левом запястье позвякивают блестящие браслеты. Меня раздражает ее блузка из почти прозрачного материала с плотным рисунком из маленьких матрешек, которые можно разглядеть только вблизи, а если подойти совсем близко, то можно увидеть и бюстгальтер, просвечивающий сквозь блузку. Ким любит подшучивать над беспорядком на моем столе: бумаги, скрепки, пустые сигаретные пачки. Какую еще копию сняла Габриэлла и какое это имеет ко мне отношение?
Снова звонит телефон, и я поднимаю трубку. Это Эйстейн.
— Второй претендент на квартиру поднял цену до шестисот тридцати, — говорит он, — цена установлена до трех часов. Будем поднимать до шестисот тридцати пяти? Или сделаем вид, что у нас куча денег, и скажем — шестьсот пятьдесят?
— А вторая квартира разве не лучше была? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Эйстейн, —