Людина конца проехали ополченцы, за ними Загородский, затем Неревский… Геронтий, с уличанами своими прошествовав, Олегу рукой помахал.
Потом Торговая сторона пошла — Славенский конец да Плотницкий.
Олег Иваныч дождался своих — Славенских, коня пришпорил, замахал рукой Олексахе — тот с Нутной улицы с людишками шел — конь-то в пути пал от жары. Весел был Олексаха — шутил да смеялся, верил — близка победа, вон воинство-то эдакое! Ни конца не видать, ни краю. Голова с воеводами да посадником впереди — еле видать! А хвост, с Плотницкими, еще из лесу не вышел. Многолюдство грозное…
Ничего не сказал Олег Иваныч, услыхав похвальбу Олексахину. Покачал головой только, понимал — не числом воюют, уменьем. Знал — в московском-то войске не сбитенщики да квасники — народец подобрался умелый, сноровистый. Воеводы опытны — каждый свой «наказ» от великого князя имеет, однако и нарушить «наказ» сей, в случае чего, запросто можно, так и сказано: «поступать по делу глядя».
За холмом деревня показалась. Избы бревенчаты, черны, церковь с маковкой, серебристой дранкой крыта. Мусцы — селишко то звалось. Дорога здесь проходила из Пскова к Новгороду. Тут и должны были появиться псковичи, с ратью московской соединиться. Тут их и ждать порешили. По одному вражин разбить.
Спешились, кто о конь был, лагерь творить стали. Разбивать шатры узорчатые, коновязи ставить, кто попроще — ветки на шалаши рубить. Запалили костры, сели полдничать — к вечеру было дело.
Олег Иваныч знакомых навестил в полку владычном. Сам-то он со славенскими шел, в ополчении, не звал его нынче Феофил в полк, не приказывал. А прощаясь, говорил смурно, ровно на смерть провожая. Видно было — не хотел владыко на православного государя руку поднимать, в святой вере русской раскол посеять. Те же мысли и в полку софийском были. Говорили: «Будем с плесковичами биться, а с москвитянами — как Бог…» Как Бог… А как Бог? Конечно, за православных, за Филиппа, митрополита Московского. Вот и смотри на владычный полк, вот и думай.
Где же славенцы-то? Вона, кострище палят… Мужики бугаистые. Нет, вроде не славенцы.
— Откель будете, вои?
— Неревские мы, с Кузьмодемьянской…
— Часом, не видали Славны?
— Кажись, за леском.
— Не, Митроха! За леском — то федоровские. Вон, оттуда мужик за водой пробежал… Его и спроси, боярин! Эй, паря!
Обернулся на ходу мужик — черт здоровенный — к колпаку, низко на глаза надвинутому, приложил руку — от солнца. Присмотрелся к кому-то, прислушался… да вдруг повернулся проворно, да в обрат, к леску побежал, воды не набравши. Только бородища кудлатая дикая на ветру развевалась!
— Чай, забыл что, — пожали плечами неревские.
Олег Иваныч и сам плечами пожал — странный какой-то мужик у федоровских. Хотел уж было дальше ехать — кто-то за стремя дернул. Оглянулся — Олексаха. В руках ведерко кожаное.
— Приходи, Олег Иваныч, ушицу хлебать. Дедко Евфимий ушицу варил — знатная ушица!
— Дедко Евфимий… Как — дедко Евфимий? — удивился Олег Иваныч. — Он же в Новгороде остался, за усадьбой присматривать.
— За усадьбой Настена моя присмотрит, — чуть смущенно улыбнулся Олексаха. — Договорился с ней дедко. Не могу, говорит, так сидеть.
— Ну не мог, дак… Черт с ним, надеюсь, не разграбят усадебку. Где, говоришь, наши-то?
— А вона! За тем орешником… Песни поют, слышишь?
Возмужал Олексаха за последнее время. Заматерел, в плечах раздался. Высок стал, не как раньше — длинен. Да и ума поднабрался — покидала судьбишка-то по землицам немецким да по морю Варяжскому. Волосы отпустил до плеч — как у Олега Иваныча, бородишку завел такую же — во всем старался шефа копировать. Даже слова иногда употреблял Олег-Иванычевы: «Значитца, так и запишем — не шильники вы, шпыни ненадобные!»
Махнул рукой Олексаха, с ведерицем на родник побежал.
Олег Иваныч тронул поводья и медленно поехал на песню.
Из-за лесу, лесу темного,Из-за темного, дремучего,Подымалася погодушка,Что такая нехорошая:Со ветрами, со погодами,Со великими угрозами…
Да уж… Насчет ветра еще можно спорить, но угрозы действительно были великими.
— Здорово, огольцы! Уха, говорят, у вас знатная?
— Садись, Олег, свет Иваныч, ложку бери!
Дедко Евфимий сноровисто подложил под садящегося Олега снятую попону. Посмотрел с хитринкой.
Ложку взяв, усмехнулся Олег Иваныч:
— Что щуришься, дед? Знаю про тебя уж…
Вкусна ушица оказалась. По пути еще, в омуте, оглоеды дедовы наловили рыбки. Сеточкой небольшой и поймали, только в омуток бросили. Щука, да сазан, да уклейки. Обмелела от жары река-то — вот в омут рыба и бросилась. Там ее и выловили, где — знали.
Так и не спадала жара, ни дождинки, ни тучки на белесом небе. Одно только солнце — жаркое, сердитое, желтое.
Многие пообедали уж — кузьмодемьянские, яковлевские, федоровские… К омуту пошли — купаться. Хорошее дело — пот походный смыть да от суши охолонуть маленько. Пушкарские последними пришли — уж всю-то реченьку замутили. Стояли на берегу, думали, то ли раздеваться, то ли в обрат идти. С ими и мужик тот, кудлатый. Постоял да в воду. За ним и остальные попрыгали. А кудлатый-то — то там, то сям по реке рыскал, словно черт-те знает что выискивал…
Славенские у костра песни пели.
Красиво выводили оглоеды дедовы, с чувством. Олег Иваныч и не знал раньше, что они так петь умеют…
Соловей мой, соловушко,Соловей мой, птица вольная,Птица вольная, бездомовая,Полетай, мой соловеюшко,На родимую мою сторонушку,На родимую, на любимую…На Славну, на Ильинскую, на Нутную…
Купальщики с Федорова улицы мимо прошли, к шалашам своим возвращаясь. С ними и тот мужичага кудлатый — ну, чистый разбойник. Как пришли, подмигнул остальным, посудину плетеную с телеги вытащил… Вино твореное, крепкое, с зельем намешано.
— А глава-то не разболится поутру?
— Не пужайтесь, робяты. Не разболится. Пейте-знайте!
Уговорил.
Выпили федоровские — спать полегли. Кудлатый вокруг них бегал — кому седельник под голову положит, кого кафтанишком накроет.
— Спите, высыпайтеся! А я ужо, до родных добегу, до Плотницких. К ночи и не ждите, утром только вернуся!
Натянув пониже колпак, направился кудлатый к Плотницким, за лесок. Баклажку плетеную с собой прихватил. Шел, улыбаясь, кланялся:
— Здравы будьте, неревские! И вы, запольские! Рогатице — низкий поклон! Ильиной — нижайший…
Везде, по всему левому берегу Шелони-реки, станом стояли ополченцы. У самой деревни — «кованая рать» боярская, а ближе к лесу — там люди попроще. Щитники, бронники, мечники… Мясники, цирюльники, кожемяки… Пирожники, квасники, сбитенщики… Кто за Новгород драться пришел, живота своего не щадя. Кто — против псковичей. А кто и так — за компанию, да и чуть не силой пригнан.
Покивал всем кудлатый — да к речке…
Тут и сторожа выставленная. Молодой парень с рогатиной.
— Кто таков?
— Иванко я. Ушицы наловить, боярину Арбузьеву…
— Арбузьеву, говоришь? — недоверчиво уставился парень. — Я ведь и сам арбузьевский… Что-й-то не припомню тя!
— А ты поближе-то подойди. Да хлебни вон винца доброго!
Достав из-за пазухи баклажку, улыбнулся парню, словно любимому родственнику:
— Ну? Неужто не признал, паря? Я ж тятеньки твоего знакомец давний!
Парень подошел ближе, всмотрелся.
И, охнув, медленно опустился на землю.
— Тихо, тихо, паря. Не шуми.
Кудлатый осторожно подхватил падающее тело и, уложив его на траву, вытащил из-под ребра острый засапожный нож.
— Так-то лучше. А то любопытный ты больно. Кто да откуда… Лежи теперича. Отдыхай.
Осмотревшись, отволок мертвое тело в желтые кусты дрока. Сняв колпак, вытер со лба пот, уселся на корточки, отдыхая. Отхлебнув из баклажки, размахнулся — выкинуть… Чуть подумал — и, осторожно положив баклажину на видное место, как был — в одежде — бросился в реку.
Ближе к вечеру шлялся по берегу парень. Боярина Киприяна Арбузьева человечек дворовый. По приказу боярскому и сюда прибыл — воевать московитов да псковичей. Уж зело не хотелось воевать-то, а что ж — на все боярская воля! Походил парень по берегу, покричал:
— Онисим! Онисим!
Не нашел никого, махнул рукой. Видно, давно уже почивать решил Онисим. Ну, да Бог с ним… Посидел на траве парень, встал. Наткнулся на баклагу плетеную. Видно, потерял кто-то. Пахнет пряно… Хлебнул. Хорошо! Выхлебав до дна флягу, растянулся на траве холоп арбузьевский. Растянулся да заливисто захрапел. Оранжевое закатное солнце красило воды Шелони кровью.
Оранжевым закатом пылали доспехи всадников — московских служилых людей, что со спешным докладом пробирались в Коростынь, к князю Даниилу Холмскому.