Читать интересную книгу Екатерина I - А. Сахаров (редактор)

– Уж конечно, куда тебе в ловкости с Ваней равняться! – подтвердила тётка. – Таких ухарей редко встретишь. Уж разумом, почитай, с кем угодно из первейших людей потягаться может. А насчёт смётки, так – истинно можно сказать – такого на своём веку другого, как он, окромя покойного государя, не видывала. Али ещё вот светлейший – штуковат. Только наш Иван – стрёма, никогда не раскинет и всё начеку, а тот, известно, в почёте да во власти и дурость иной раз лишнюю напускает, знает – всё ему сойдёт с рук. Как помнишь, чай, на свадьбе. С чего-то насупился, ночь-ночью, так что всем жутко стало. Одначе вовремя спохватился, стряхнул с себя мнимую дурь и молодцом поправился.

– Вот Ваня небойсь никогда не забудется. Да и скрытен как… видишь, к человеку в душу лезет, а человек этот за то самое ему ножом поперёк горла стал… Спросишь потом наедине: что, мол, ты с этим, так и так?.. Махнёт рукой только. «Мало ль что, – говорит, – я показываю… сердце другое говорит и будет говорить: да рассудок-то на что? Коли всё спервоначалу выказывать, что на душе, – жить нельзя с людьми по теперешнему времени». И тяжко вздохнёт сам. И бросится меня обнимать и целовать. «Ты, – говорит, – одна осталась у меня надежда и услада, Дуня! С тобой душеньку отвожу, а коли ты проведёшь, пропала моя душа бедная! Буду таким же извергом, как все другие… без Бога и совести». Иной раз и слёзы из глаз закапают и весь задрожит, сердечный!

– А ты и расплываешься небось на такие его лясы… дурочка! Коли таки признанья чинит… ино Богу молись, а не особенно располагайся. Очень уж мудрён что-то становится парень. Может, и с тобой ту же, что с другими, комедь ломает, благо поддаёшься ты. Осетил он тебя, несмысленую…

– Полно, родная, клепать и на Ваню, и на меня. Я вовсе не забываюсь и головы не теряю. А расположенье его вижу к себе нелицемерное, и то никак не подвох аль там что ни есть хитрое. Слова словами и жар жарам… не напускной небось… различим… И смекаю я, что простофилей ему с другими быть нельзя; ворог на вороге, ворогом погоняет. К примеру сказать, возьмём хоть шута непутного… есть ли такая змея где? А Черкасов Иван Антоныч… А Павел Иваныч… А Дивиер либо Андрей Иваныч… все они готовы были бы в ложке Ваню утопить. Да и Алексей Васильич уж… Не тот совсем к нам, что был. Зато светлейший да Сама… с лихвою перед прошлым жалуют и берегут. А Толстой и его шайка, Ваня говорит, на свой пай ублажают и к себе тянут… да я уж пересказывала вам, как тонко он их всех проводит. Знаешь, тётенька, вот что особенно имейте в предмете… нельзя ли вам с цесаревной у нас бывать, хоша изредка… поприсмотреть бы вам на Авдотью Ивановну не мешало. Она словно теперь верх берёт и над княгиней Аграфеной Петровной, и вам бы не мешало к ней прежнее… отложить. И чем она в близость вошла – никак вам не понять?! В один голос вторит Сапеге!.. Как двое они у нас – все животики надорвут. Он одно выпустит, она и подхватит. И чем дальше – тем сильнее забирают. Граф Толстой ходит к Самой без доклада теперь… и Дивиер без доклада… и Павел Иваныч без доклада… И с герцогом вашим большие друзья эти трое. Обнявшись иной раз идёт ваш к нам с тем либо с другим… да к нам таскается… Даже, знаешь ли, Чернышиха к нашей герцогине шмыгает… А вы бы, тётенька, половчее сами с ней заговорили, может, лучше бы было, сойтись не мешало бы.

– Кому ты говоришь это! Не мне ли? Я – с Чернышихой?! Да… как я завижу её, сама скорее прочь, обойду сторонкой и не показываюсь. Вот что значит бабий-то ум да непостоянство. Попробовали бы к другой подлезть. А тут… всё забыто… в год в один… коли ещё не раньше… Давно ведь уж шныряет… Куда ещё до Рождества. Не думала я о Катерине Алексеевне, что она такая.

– Добра!.. От того…

– Нет… Это не доброта. Ушаков, по зиме я слышала, прямо резал Самой, что она да Павел Иваныч Монса сгубили. Помнишь, как в ту пору возымел было он важность, да не сумел, дурак, поддержать себя. Пошёл и нашим и вашим. Вот теперь и толкись по задворкам. Ведь его не видать у вас, чай…

– Нет… совсем не видать.

– Да и добро, что этот злодей без силы. Он бы всех в бараний рог согнул. Ведь помнишь, фискалить-то велел шуту непутному… за нами.

– Теперь зато полная нам свобода. Мы, когда придёт шутник-смехотвор да Авдотья Ивановна, свободно уйдём, накрывши на стол да поставивши заедки, питья да вины. Хоть со двора уходи… не спросит никто…

– С чего же это так? – спросила тётка.

Дуня промолчала; но, подождав минуты две-три, стала собираться.

– Не поздно ли будет неравно… Не спросили бы…

– Коли спешишь… не удерживаю, – прощаясь с Дунею, грубо сказала тётка, упорно смотря в глаза племяннице, так что заставила её даже потупиться. Это ещё более усилило подозрение. И оставшись одна, Ильинична против обыкновения предалась горькому раздумью.

– Врёт… и все врёт! Научилась у кого-то недоброго… глаза отводить, – не один раз повторила она, раскладывая карты и загадывая на червонного короля. – Ему готовится словно невзгода какая? И всё от крали… Добро… вспросить бы как Ванюшку?.. Ох мне этот непутный лекаришка!

В размышлениях и гаданье прошёл почти весь вечер. Когда она сошла вниз, цесаревна была у себя одна и встретила свою гофмейстерину словами:

– Где ты пропадала, Ильинична?

– Разве нужна я была, государыня?

– Не нужна… а жаль, что тебя не было. Услышала бы много прелюбопытных вещей про князя светлейшего и про те два важных оскорбления его, о которых говорят все в городе.

– Какие оскорбления, ваше высочество?

– Да разве ты и этого не знаешь?

Ильинична, захваченная врасплох, принуждена была в первый раз в жизни сознаться, что ничего не знает.

– Видишь ли, какой-то шляхтич, Иван Лярский, назвал светлейшего, публично, вором и бездельником, а в крепости обругала его светлость жена плац-майора Ильина…

– Что же, ваше высочество, князь-от?

– Лярского хотел ударить, но тот сам сдачи дал и, говорят злоязычники, порядочно-таки помял его светлость… пока схватили его. Нарядили суд, но, говорят, сам уже светлейший маменьке сказал, что суд ни к чему не поведёт, а нужно другим путём… что сам он разберётся с оскорбителем… Графу Бассевичу говорили, что Сенат приготовился начать обширное расследование, потребовавши от Лярского объяснений: что привело его к столь необычайному поступку с самым главным из министров. А Лярский будто бы подал обширную записку, где, высчитывая личные обиды себе и своему роду от князя, взводил на светлейшего целый ряд самых грязных обвинений. Авдотья Ивановна у меня была и говорила, что Сапега просил мамашу не мешаться в дело светлейшего, разрешив Сенату вести процесс по законам. А князь Александр Данилыч сегодня вечером при мне упрашивал мамашу отдать ему поданное Лярским на письме обвинение – для ответа, говорит, в случае надобности… и настоял на своём…

– Чудеса, ваше высочество… как вглядишься в теперешние обстоятельства! – со вздохом вымолвила Ильинична. – К чему только всё это приведёт?

– Разумеется, ни к чему хорошему, – пожав плечами, ответила умная, сдержанная герцогиня. – И я, и муж несколько раз уже говорили мамаше, что со светлейшим ей одной трудно вести дела, что нужен совет, и составлен он должен быть хоть не из малого числа лиц, но таких, которые бы могли сдерживать стремления князя: всё забрать в одни свои руки. Совет, таким образом, мог бы предотвращать хищения его, о которых всюду открыто и безбоязненно говорят. И уж опять дерзкие люди пустились волновать… не одну столицу даже… подмётными письмами. Мамаша плачет и ни на что не решается. А нужно будет решиться раз навсегда покончить с князем.

– Ваше высочество… удержитесь вы по крайности от советов государыне, родительнице вашей! Верьте мне, старой слуге, для которой ваше благополучие всего дороже, – верьте: наводят все эти напасти вовсе не благоприятели, а зложелатели вам. Подрываются под князя светлейшего они потому, что он всех опаснее им и может обуздать всех, поддерживая порядок в правлении всемилостивейшей государыни нашей. Если же удастся его столкнуть – самой матушке вашей прибавится больше горя от требований тех же самых честолюбцев, для которых князь Александр Данилыч был и есть гроза. Ведь первый из врагов его – Пётр Толстой – есть и самый злейший и самый низкий подкапыватель под государыню… Ведь он с Павлом Ягужинским научили и Анисью Толстую наблюдать за её величеством и доносить им…

– Я не знала, Ильинична, ничего о последнем и каюсь, услышавши теперь от тебя такие страшные дела Толстого. А я заставила мужа настаивать непременно, чтобы графа Петра Андреича посадить в совете первым и совет учредить теперь же[68]… Фридрих именно и уехал сегодня к мамаше настоять на учреждении совета…

– Напрасно, матушка, напрасно! Но уже буде этот совет вам дался, по крайности ты, моя умница, цесаревнушка, с муженьком там же сиди, с ворогами вместе. При вас всё же не посмеют кутить и мутить так, как заглазно. Особенно когда графа Апраксина да светлейшего туда же посадить. Тогда Головкин, хоть бы и с Толстым вдвоём, не сумеет ничего провести из своих злоковарных умыслов против государыни.