Читать интересную книгу Дело совести - Джеймс Блиш

— Почему, ваше святейшество? — еле слышно спросил он.

— Мы считаем, вам может быть уготовано Всевышним встать под знамена Святого Михаила, — взвешивая каждое слово, проговорил папа.

— Мне, ваше святейшество? Еретику?

— Ной тоже был несовершенен, если помните, — отозвался Адриан; Руис-Санчесу даже показалось, что по лицу того скользнула усмешка. — Он был всего лишь человек, которому дали еще один шанс. Гете — убеждения которого в значительной степени также были еретическими, — трансформировав легенду о Фаусте, вывел из нее ту же мораль: суть великой драмы всегда в искуплении, и всегда искуплению предшествует крестный путь. К тому же, святой отец, задумайтесь на минуточку об уникальности данного еретического проявления. Откуда вдруг возник в двадцать первом веке одинокий манихей? Что это: дикий, бессмысленный анахронизм — или недоброе знамение?

На несколько секунд он умолк, перебирая четки.

— Разумеется, — добавил он, — очиститься вам необходимо, если сможете. За тем мы вас и вызвали. Как и вы, мы полагаем, что в литианском кризисе без врага рода человеческого не обошлось; но мы не считаем, что требуется хоть в чем-то поступаться догматикой. Все упирается в вопрос о творческой силе. Скажите, святой отец: когда вы впервые убедились, что Лития — это воплощение недоброго духа, как вы поступили?

— Поступил? — заторможенно переспросил Руис-Санчес. — Никак, ваше святейшество… ну, кроме того, что отражено в отчете. Ничего больше мне и в голову не приходило.

— То есть, вы не подумали, что злой дух возможно изгнать, и что власть изгонять вверена Всевышним в ваши руки?

Руис-Санчес впал в совершеннейший ступор.

— Изгнать?.. — выдавил он. — Ваше святейшество… Может, я сглупил; чувствую себя я полным дураком. Но… насколько мне известно, церковь не практикует экзорцизма вот уже два с лишним века. В духовной школе меня учили, что «демонов воздуха» отменила метеорология, а «одержимость» — нейрофизиология. Мне бы такого и в голову никогда не пришло.

— Не в том дело, что экзорцизм не практикуется — просто не поощряется, дабы избегать профанации, — произнес Адриан. — Как вы только что сами отметили, применять его стали крайне ограниченно, поскольку церковь желала пресечь злоупотребление данным ритуалом — в основном, невежественными сельскими священниками, которые только подрывали репутацию церкви, изгоняя демонов из больных коров, а также совершенно здоровых козлов и черных котов. Но речь, святой отец, не о ветеринарии, погоде или душевных заболеваниях.

— Тогда… не хотите же ваше святейшество сказать, что… что мне следовало подвергнуть экзорцизму целую планету?!

— Почему бы и нет? — сказал Адриан. — Разумеется, то, что вы находились на самой планете, могло как-то, на подсознательном уровне, воспрепятствовать появлению непосредственно тогда подобной мысли. Мы убеждены, что Провидение не оставило бы вас — на небесах определенно; а, может, и в делах мирских. Но это — единственное разрешение вашей дилеммы. Вот если бы экзорцизм не сработал — тогда можно было б уже и в ересь впадать. Ну не проще разве поверить в коллективную галлюцинацию всепланетного масштаба, — мы-то знаем, что в принципе враг рода человеческого на такое способен, — чем в ересь о Сатане как Творце!

Иезуит склонил голову. Груз собственного ничтожества грозил вдавить его в пол. На Литии почти все часы досуга он убил на скрупулезный разбор книжки, которая, если разобраться, вполне могла быть надиктована тем же врагом; впрочем, ничего существенного Руис-Санчес так и не углядел на всех 628 страницах демонического, безостановочного словесного потока.

— Еще не поздно попытаться, — мягко проговорил Адриан. — Другого пути перед вами нет. — Внезапно лицо его стало суровым, окаменело. — Как мы напомнили инквизиции, сана вы лишены автоматически, с момента, как впустили мерзость эту к себе в душу. В формальном закреплении сей факт не нуждается, — а в силу некоторых соображений как политического, так и духовного толка с формальным закреплением лучше повременить. Пока же вы должны покинуть Рим, доктор Руис-Санчес, и без благословения нашего; и не будут отпущены грехи ваши. Для вас святой год — это год битвы; битвы, трофеем в которой — весь мир. Когда одержите победу, вам будет дозволено вернуться — но не раньше. Прощайте.

Тем же вечером доктор Рамон Руис-Санчес — мирянин, отягощенный проклятием, — вылетел из Рима в Нью-Йорк. Быстрее и быстрее надвигался потоп нелепых случайностей; вот-вот придет пора строить ковчеги. Но воды вздымались, и слова «В Твою руку предаются они» безостановочно крутились в его усталом мозгу, — но думал он не о кишащих миллиардах обитателей катакомб. Думал он о Штексе; и мысль, что обряд экзорцизма может увенчаться для этого вдумчивого существа, для всей расы его и цивилизации бесследным исчезновением, возвращением в бесплодие и бессилие великого ничто, причиняла муку невыносимую.

В Твою руку… В Твою руку…

XVII

Цифры были что надо. Тех, для кого Эгтверчи сделался символом и рупором их безудержного недовольства, сосчитали — хотя личностей их было, конечно, не установить. Что такие есть, удивляться не приходилось, — криминальная и психиатрическая статистика свидетельствовали о том давным-давно и недвусмысленно, — но цифры ошеломляли. Похоже, чуть ли не треть живущих в обществе двадцать первого века ненавидели это самое общество до глубины души.

«Интересно, — вдруг пришло в голову Руис-Санчесу, — а будь такой подсчет возможен в любую эпоху, пропорция сохранилась бы?»

— Как по-твоему, может, мне с Эгтверчи поговорить? — поинтересовался он у Микелиса, у которого остановился на какое-то время по возвращении из Рима, да все никак не мог съехать: тот категорически не желал отпускать.

— Ну, по крайней мере, от моих с ним разговоров проку не было никакого, — сказал Микелис. — А у тебя, может, что и выйдет — хотя, признаться, сомневаюсь. Спорить с ним тяжело вдвойне, потому что, похоже, сам он ото всей этой заварухи удовлетворения не получает ни малейшего.

— Аудиторию свою он знает гораздо лучше нас, — добавила Лью. — А с ростом ее численности он, похоже, лишь сильнее озлобляется. Думаю, это постоянно напоминает ему, что по-настоящему своим на Земле он никогда не будет, хоть из кожи вон вылези; что так навсегда и останется изгоем. Он думает, будто интересен только тем, кто и сами изгои, на собственной-то планете. Конечно, это неправда, но ему кажется именно так.

— Правды в этом достаточно, чтобы разубедить его было крайне маловероятно, — мрачно согласился Руис-Санчес.

Он передвинул кресло, дабы не видеть пчел Лью, прилежно трудившихся за стеклом на залитой солнцем лоджии. В любой другой момент его было б от них клещами не оторвать, но сейчас он не мог позволить себе отвлекаться.

— И, разумеется, как он прекрасно понимает, ему никогда не узнать, что такое быть настоящим литианином, несмотря там на фенотип, генотип… — добавил Руис-Санчес. — Может, Штекса, встреться они, как-нибудь и донес до него эту мысль… или нет, им общаться — и то пришлось бы через переводчика.

— Литианский Эгтверчи изучал, — произнес Микелис. — Но говорит на нем пока очень слабенько; наверно, даже хуже меня. Читать ему нечего, кроме грамматики, которую ты составил — остальные материалы от него до сих пор засекречены; да и поговорить не с кем. Вот он и скрипит, как несмазанная телега. Впрочем, Рамон, переводчиком мог бы выступить ты.

— Да, конечно, мог бы. Только, Майк, это физически невозможно. Нам никак не успеть переправить Штексу сюда — будь то даже в нашей власти и по средствам.

— Я не о том. Я о «трансконе» — последней разработке Дюбуа, трансконтинуум-радио. Не в курсе, насколько оно уже реализовано в железе… но импульсы Почтовое дерево испускает мощнейшие — может, Дюбуа и засек бы их. Тогда почему бы не поговорить со Штексой? В любом случае, разузнать попробую.

— Рад бы попытаться, — сказал Руис-Санчес. — Впрочем, звучит не больно-то обнадеживающе…

Он осекся и погрузился в раздумье — не то чтобы рассчитывая найти новые ответы (об эту стену он уже предостаточно побился головой), скорее вопросы, какие еще необходимо задать. На мысль его навела внешность Микелиса. Поначалу он был просто шокирован, да и до сих пор не то чтобы свыкся. Химик — высокий, крупный — как-то вдруг постарел: лицо осунулось, а под глазами пролегли четко очерченные желтоватые круги. Лью выглядела не лучше — пусть и не постаревшей, но совершенно несчастной. Между ними явственно ощущалась напряженность — будто им так и не удалось отгородиться друг другом, словно прочным щитом, от напряженности, которой полон окружающий мир.

— Может, Агронски знает что-нибудь полезное, — едва слышно, проговорил он.