Абдул-Резак помчался навстречу бегущим. Запыхавшиеся, красные, потные, они уже вбегали в лагерь, крича: «Вай! Хайди!»[43]
И вселяли страх и смятение в тех, кто еще кое-как держался.
Абдул-Резак вертелся на бедуине, размахивая выхваченной из ножен саблей, и кричал:
– Остановитесь, трусы! Стойте, презренные ишаки!
Но никто не останавливался. Только со всех сторон кричали ему со злостью и руганью:
– Встречай сам свою смерть!
– Ты на коне, а мы пешие!
– Ты спасешься, а мы погибнем!
– Накажи меня Аллах, чтобы я вас покинул! – исступленно кричал Абдул-Резак. – Если хотите, и я с вами буду драться пешим…
Но его слова заглушил визг шлепнувшегося неподалеку ядра: русские пушки уже били по лагерю. Это еще больше усилило смятение. Весь лагерь охватил ужас. Артиллеристы рубили постромки, собираясь удирать. Янычары кидались к спагам, стараясь как-либо уцепиться за стремя. Спаги били их плетьми, рубили шашками. Пешие стреляли в верховых, чтобы завладеть конем. Какой-то янычар выстрелил даже в самого Абдул-Резака, но промахнулся.
Все окончательно потеряли рассудок.
Абдул-Резак метался по лагерю на коне, кричал охрипшим от отчаяния голосом:
– Дур! Дур![44]
Но все его старания были тщетны: турецкая армия бежала врассыпную, куда кто мог.
VII
Букарест изнывал в полуденной истоме. Было безветренно. Стояла удушливая жара.
Пыльные узенькие улочки опустели; даже свиньи и те забились куда-то в тень.
По бревенчатой мостовой не дребезжала ни одна каруца. Умолкли всегдашние шумливые ферарави и скаумеле,[45] притихли, обезлюдели веселые, оживленные ханы.[46] Все обыватели попрятались в дома – забирались в просторные прохладные сени и пили дульчец,[47] особенно приятный в такую жару. Только в полутемных сенях и можно было найти спасение от зноя.
Суворов в одном белье лежал на коврике в сенях. Час тому назад он вернулся из ставки, куда ездил докладывать главнокомандующему о козлуджинской баталии.
Когда 9 июня, на закате, турки бежали из Козлуджи, оставив Суворову трофеи – богатейший лагерь, обоз, 29 пушек и 107 знамен, Каменский с главными своими силами еще только подходил к Делиорману. Он остановился на ночь у леса и на рассвете 10 июня соединился с Суворовым у Козлуджи.
Суворов тотчас же предложил Каменскому идти вперед: путь за Балканы был открыт – у визиря в Шумле оставалась горсть людей.
Каменский не соглашался на это. Он твердил, что надо обождать, пока подвезут провиант. Фридрих II учил, что полководец не должен отходить от своих продовольственных магазинов дальше, чем на семь переходов. Каменский слепо придерживался этого, не учитывая, что здесь были иные условия, иной противник, а главное – что он имел дело не с наемным солдатом, а со своим, русским.
– Мы уже и без того не в семи переходах, а Бог весть во скольких от магазейнов, – упрямо твердил Каменский.
Суворова наконец взорвало:
– Фридрих Второй да Фридрих Второй! Помилуй Бог! Затвердила сорока Якова, твердит про всякого! – крикнул он и побежал прочь от этого фанатичного поклонника прусского короля.
Каменский упрямо не понимал того, что прусская тактика отжила свой век, не хотел видеть, что только суворовское движение вперед выиграло баталию у Козлуджи.
Из-за глупого упрямства Каменского вчерашняя славная победа Суворова теряла всякое значение.
Суворов тотчас же подал рапорт о болезни. Действительно, его вновь стала трепать старая лихорадка, которая пристала к нему еще в Негоештах.
И Суворов уехал в Букарест. В Букаресте он пробыл полдня, а ночью отправился в Браилов к Румянцеву.
Главнокомандующий ласково встретил победителя, но отпустил ему несколько «купоросных пилюль», как любил выражаться Суворов. Румянцев корил Суворова за то, что он действовал независимо от Каменского.
– Но, ваше сиятельство, посудите сами, разве можно согласованно действовать с таким упрямцем? – возражал Суворов.
– Хороши вы были оба при Козлуджи. Оба упрямы как козлы! – улыбнулся Румянцев нечаянно подвернувшемуся каламбуру.
– Может быть, я и упрям, но мое упрямство принесло России победу, – запальчиво ответил Суворов. – А вот Каменский из упрямства стоит на месте. Разве после такой победы можно стоять? Не только день, а даже час промедления смерти подобен!
– В его положении не дни и часы, но каждый момент дорог, – согласился Румянцев.
Вспоминая сейчас все это, Суворов подумал:
«Разумеется, Каменский и все мои завистники будут кричать: «Суворов не тактик! Суворов не по правилам!» И пусть кричат! Да, да. Я – не по-прусскому! Я – по-русскому! Бил и буду бить врага».
– По-своему! – громко сказал Суворов и заходил из угла в угол.
– Кликали меня, ваше превосходительство? – просунул в дверь лохматую голову казак-вестовой.
– Нет, ничего. Отдыхай, братец! – ответил Суворов, продолжая ходить по сеням.
Глава шестая
Суворочка
Смерть моя – для отечества,
Жизнь моя – для Наташи.
Суворов
I
В просторной хате Трохима Зинченки со вчерашнего вечера стоял переполох: бабы подновляли пол, белили стены, мыли столы и лавки, а Трохим перетаскивал к брату, жившему по соседству, макитры, кожухи, свитки, прялки и прочее добро.
Все село знало эту новость: у Трохима будет жить сам генерал из дивизии, которая уже не первый год располагалась лагерем на поле.
Хата Трохима стояла на краю села, в садочке. Если бы в ней поместился какой-нибудь аудитор или поручик, не было бы никакого дива. Но в хате простого селянина собирался жить не лишь бы кто, а генерал, и это всех очень удивляло. Тем более что в трех верстах от села находилось панское имение с большим домом, где всегда и жил прежний командир дивизии.
Все помнили высокого широкоплечего генерала, который, в орденах, напудренный и важный, как следует быть барину, генералу, проезжал иногда через село на тройке. Хотя он жил не у себя в имении, но и тут остался помещиком: в его руках было тысяч десять подневольных солдатских душ. Он распоряжался ими как хотел, отдавал солдат на работу к окрестным помещикам: у одного строили стодолы,[48] у другого – всю усадьбу. Не один батальон косил у панов хлеба и сено.
И за все лето генерал только раз или два устраивал ученья в поле, чтобы за косой, топором да граблями мушкатер не забыл, как ходить ровно по линейке, а гусар не разучился ездить верхом.
А в этом году прислали нового генерала. Все поле забелело палатками. Новый генерал не отпустил на сторону на работы ни одного солдата: косили сено только для своих лошадей и убирали хлеб только свой, купленный у помещиков на корню для дивизии. Большею же частью занимались военным делом, – то учились стрелять, то уходили куда-нибудь, чуть ли не под Харьков, в поход.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});