раны в моей душе.
– А та женщина тоже нездешняя? – спросил я.
Но Том знал о ней не больше моего.
Воспользовавшись телефоном Зебры, я позвонил Лорану, человеку-свинье, чья кухня так сильно пострадала от моего падения с Полога. С тех пор прошла целая вечность. Я сказал, что он окажет мне неоценимую услугу, если вместе с женой позаботится о Томе, пока не уляжется шум, – понятно, что срок я назвал наугад.
– Я позаботиться сам за себя, – обиделся Том. – Свинья незачем.
– Они хорошие ребята, поверь. С ними ты будешь в полной безопасности. Если пойдут слухи, что остался свидетель убийства Доминики, вернется тот человек, найдет тебя и прикончит.
– Я теперь всегда прятаться?
– Нет. Только до тех пор, пока я не убью того, кто это сделал. Имей в виду, я не собираюсь посвящать этому остаток жизни.
Когда мы покинули палатку, на площади по-прежнему было тихо. Человек-свинья и его жена стояли за желтой масляной пеленой дождевой воды, нескончаемо падавшей с карниза здания. Поначалу мальчуган косился на них с недоверием. Потом Лоран усадил его в свою машину на огромных надувных колесах, и она исчезла во мраке, как призрак.
– Думаю, он в безопасности, – сказал я.
– Вы хотите сказать, ему действительно грозит опасность? – спросил Квирренбах.
– И куда более серьезная, чем вы представляете. У человека, который убил Доминику, совесть отсутствует как таковая.
– Вы говорите так, словно знаете его.
– Знаю.
Мы вернулись к машине Шантерель.
– Я совершенно запутался, – пожаловался Квирренбах, когда мы влезли в прозрачную полусферу, где было сухо и светло. – Даже не понимаю, с кем имею дело. Такое ощущение, будто из-под моих ног выдернули ковер. – И он посмотрел на меня.
– И все потому, что я нашел эту женщину? – недоуменно спросил Пранский. – Или потому, что Мирабель тронулся умом?
– Квирренбах, – перебил я, – выясните, где тут можно купить змей. Желательно неподалеку.
– Вы слышали, о чем только что шла речь?
– Слышал. Мне просто не хочется сейчас об этом говорить.
– Таннер… – Зебра осеклась. – Черт, как тебя теперь звать?.. Эта история с твоим именем имеет какое-то отношение к тому, что говорил миксмастер?
– Простите, о каком миксмастере идет речь? – вмешалась Шантерель. – Случайно, не о том, к которому я вас водила?
На это я лишь покорно кивнул.
– Я знаю пару местных торговцев змеями, – примирительно сказал Квирренбах и, дотянувшись через плечо Зебры до пульта, ввел какие-то команды.
Машина плавно поднялась в воздух, унося нас из пропитанной безнадежностью Мульчи, из ее вечной вони и запущенности.
– Хотел выяснить, что у меня с глазами, – сказал я Шантерели. – И кому понадобилось подвергать меня генной операции. Когда я вернулся к миксмастеру с Зеброй, он сказал, что работу, по-видимому, выполнили ультра, а потом кто-то грубо свернул процесс – возможно, черные генетики.
– Продолжайте.
– Услышанное мне не понравилось. Трудно сказать, чего я ожидал, но только не того, что окажусь не самим собой.
– Значит, глаза вы прооперировали добровольно?
Я кивнул:
– Ночное зрение – полезная вещь. Например, для заядлого охотника. Теперь я прекрасно вижу в темноте.
– И кем вы оказались? – спросила Шантерель.
– Хороший вопрос, – подхватила Зебра. – Только для начала расскажи, что дало полное сканирование. Для чего понадобилась эта процедура?
– Искал следы старых ранений, – пояснил я. – Обе раны были получены примерно в одно и то же время. Я очень надеялся обнаружить одну из них и предпочел бы не найти другую.
– На то была особая причина?
– Таннеру Мирабелю отстрелили ступню люди Рейвича. Ее можно было заменить органическим протезом либо клоном, выращенным из моих собственных клеток. Но в любом случае ступню пришлось бы присоединять к культе, а это уже хирургическое вмешательство. Пожалуй, на Йеллоустоне с помощью передовых медицинских технологий можно было бы сделать это так, чтобы не осталось следа. Но только не на Окраине Неба. Сканер миксмастера непременно должен был что-нибудь обнаружить.
Зебра задумчиво кивнула:
– Звучит правдоподобно. Но если, по твоим словам, ты не Таннер, откуда знаешь, что с ним случилось?
– Похоже, я украл его воспоминания.
Гитта рухнула на пол палатки почти одновременно с Кагуэллой.
Оба не издали ни звука. Гитта была мертва. Если эта подробность имеет какое-то значение, она умерла в тот миг, когда луч моего оружия пробил ей череп, превратив мозговую ткань в подобие ритуального праха, в горстку тонкого серого пепла, который целиком поместится в ладонях и струйками потечет между пальцами. Ее рот чуть приоткрылся, но вряд ли она успела осознать происходящее, прежде чем утратила способность мыслить. Я надеялся… я отчаянно надеялся на то, что последняя мысль Гитты была обо мне: я приду на помощь, я спасу ее. Когда она падала, нож боевика пропорол ей горло, но она уже не могла почувствовать боль.
Кагуэлла, пронзенный лучом, который должен был убить боевика и спасти Гитту, тихо вздохнул, словно погружаясь в благодатный сон. Он потерял сознание от болевого шока – маленькая милость судьбы.
Бандит поднял голову и посмотрел на меня. Разумеется, он ничего не понимал. Мой поступок нельзя было объяснить логически. Интересно, как быстро он сообразит, что выстрел, погубивший Гитту, – он был сделан с геометрической точностью, – по сути, предназначался ему? Как скоро до него дойдет простая истина: я напрасно считал себя непревзойденным снайпером, потому что убил единственного человека, которого готов был спасти любой ценой?
Последовала напряженная пауза. Думаю, за это время боевик оказался примерно на полпути к догадке.
Но я не позволил ему дойти до конца.
На этот раз я не промахнулся. И продолжал стрелять даже после того, как задача была выполнена. Разрядил всю батарею: ствол в сумраке палатки засветился вишнево-красным.
С минуту я стоял над тремя телами. Затем во мне проснулся инстинкт солдата. Я очнулся и попытался оценить ситуацию.
Кагуэлла все еще дышал, но был в глубоком обмороке. Боевик Рейвича превратился в пособие для лекции по анатомии черепа. А ведь подвергать его такой казни не имело ни малейшего