dat hi selve ende sine man
recht tote Assche op der heiden
sijns dre daghe wilde verbeiden[32].
что вместе с войском, на лугу,
точь-в-точь у Ассе, без движенья,
три дня он будет ждать сраженья.
Вильгельм, граф Геннегау, идет еще дальше: он предлагает французскому королю трехдневное перемирие, чтобы построить за это время мост, который даст возможность войскам войти в соприкосновение друг с другом для участия в битве[33]. Во всех этих случаях, однако, рыцарские предложения отклоняются. Стратегические соображения берут верх, в том числе и у Филиппа Доброго, которому пришлось выдержать тяжкую борьбу с требованиями рыцарской чести, когда в течение одного дня ему трижды предлагали сражение и он трижды вынужден был отвечать отказом[34].
Но если рыцарские идеалы и должны были потесниться, уступая место реальности, оставалась все же возможность приукрасить войну, обрядив ее понаряднее. Каким горделивым восторгом веяло от всей этой пестрой, сверкающей батальной декоративности! В ночь перед битвой при Азенкуре оба войска, стоящие в темноте друг против друга, укрепляют свой дух звуками труб и тромбонов, и жалобы на то, что у французов, "pour eulx resjouyr" ["дабы увеселять себя"], их не хватало и настроение у них посему было подавленное, высказывались вполне серьезно[35].
В конце XV в. появляются ландскнехты с огромными барабанами[36] -- обычай, который был заимствован на Востоке. Барабаны с их чисто гипнотизирующим воздействием, лишенным всяческой музыкальности, знаменуют разительный переход от эпохи рыцарства к милитаристскому духу нашего времени: это один из элементов процесса механизации войн. Но на исходе XIV столетия весь пышный и наполовину игровой антураж личного состязания ради чести и славы еще в полном расцвете: украшения на шлемах и гербы, знамена и боевые кличи героев, старающихся превзойти друг друга в силе и доблести[37]. Перед боем и по его завершении посвящение в рыцари и возведение в более высокий рыцарский ранг торжественно скрепляют игру: рыцарям присваивают звание баннеретов [рыцарей со знаменем], обрезая их вымпелы, которые превращаются тем самым в знамена[38]. Прославленный лагерь Карла Смелого под Нейссом сияет роскошью придворного празднества: шатры некоторых рыцарей устроены "par plaisance" ["удовольствия ради"] в виде замков, с галереями и садами вокруг[39].
При описании военных действий следовало запечатлевать их в форме, соответствующей рыцарским представлениям. При этом выдвигались чисто технические различия между битвой и простым столкновением, ибо каждая схватка должна была в анналах воинской славы обрести свое прочное место и наименование. Вот слова Монстреле: "Si fut de ce jour en avant ceste besongne appellee la rencontre de Mons en Vimeu. Et ne fut declairee a estre bataille, pour ce que les parties rencontrerent l'un l'autre aventureusement, et qu'il n'y avoit comme nulles bannieres desploiees"[40] ["С того дня повелось говорить о встрече при Монс-ан-Виме. И не провозглашать ее битвою, ибо стороны встретились волею случая и знамен не развертывали"]. Король Англии Генрих V торжественно нарекает свою крупнейшую победу битвой при Азенкуре, "pour tant que toutes batailles doivent porter le nom de la prochaine forteresse ou elles sont faictes"[41] ["ибо все битвы именоваться должны были по крепостям, близ которых они проходили"]. Ночевка на поле битвы рассматривалась как признанный знак победы[42].
Личная отвага, проявляемая государем во время сражения, порою носит характер показной удали. Фруассар описывает поединок Эдуарда III с французским дворянином близ Кале в такой манере, что создается впечатление, будто дело вовсе не касается чего-то весьма серьезного. "La se combati li rois a monsigneur Ustasse moult longuement et messires Ustasse a lui, et tant que il les faisoit moult plaisant veoir" ["И сражались король с монсеньором Устассом[12]* и мессир Устасс с королем весьма долго, и так, что взирать на это было весьма приятно"]. Француз, наконец, сдается, и все кончается ужином, который король устраивает в честь своего знатного пленника[43]. В битве при Сен-Ришье Филипп Бургундский, чтобы избегнуть грозящей ему опасности, отдает свои богатые доспехи другому, однако поступок его преподносится так, как если бы причиною этого было желание подвергнуть себя испытаниям наряду с обыкновенными воинами[44]. Когда молодые герцоги Беррийский и Бретонский следуют за Карлом Смелым в его guerre du bien public [войне лиги Общего блага], они надевают, по словам Коммина, ложные атласные кирасы, украшенные золочеными гвоздиками[45].
Фальшь проглядывает всюду сквозь парадное рыцарское облачение. Действительность постоянно отрекается от идеала. И он все более возвращается в сферу литературы, игры и празднеств; только там способна удержаться прекрасная иллюзия рыцарской жизни; там люди объединяются кастой, для которой все эти чувства преисполнены истинной ценности.
Поразительно, до какой степени рыцари забывают о своем высоком призвании, когда им случается иметь дело с теми, кого они не почитают как равных. Как только дело касается низших сословий, всякая нужда в рыцарственном величии исчезает. Благородный Шателлен не проявляет ни малейшего понимания в том, что касается упрямой бюргерской чести богатого пивовара, который не хочет отдавать свою дочь за одного из солдат герцога и ставит на карту свою жизнь и свое добро, дабы воспрепятствовать этому[46]. Фруассар без всякой почтительности рассказывает об эпизоде, когда Карл VI пожелал увидеть тело Филиппа ван Артевелде. "Quand on l'eust regarde une espasse on le osta de la et fu pendus a un arbre. Vela le darraine fin de che Philippe d'Artevelle"[47] ["A как минул некий срок, что всяк взирал на него, убрали его оттуда и на древе повесили. Такова была самая кончина того Филиппа д'Артевелля"]. Король не преминул собственной ногою пнуть тело, "en le traitant de vilain"[48] ["обходясь с ним, как с простым мужиком"]. Ужасающие жестокости дворян по отношению к гражданам Гента в войне 1382 г., когда были изувечены 40 лодочников, которые перевозили зерно, -- с выколотыми глазами они были отосланы обратно в город -- нисколько не охладили Фруассара в его благоговении перед рыцарством[49]. Шателлен, упивающийся подвигами Жака де Лалена и ему подобных, повествует без малейшей симпатии о героизме безвестного оруженосца из Гента, который в одиночку отважился напасть на Лалена[50]. Ла Марш, рассказывая о геройских подвигах одного гентского простолюдина, с восхитительной наивностью добавляет, что их посчитали бы весьма значительными, будь он "un homme de bien"[51] ["человек с именем"].
Как бы то ни было, действительность принуждала к отрицанию рыцарского идеала. Военное искусство давно уже отказалось от кодекса поведения, установленного для турниров: в войнах XIV и XV столетий незаметно подкрадывались и нападали врасплох, устраивали набеги, не гнушались и мародерства. Англичане первыми ввели участие в бою рыцарей в пешем строю, затем это переняли французы[52]. Эсташ Дешан замечает с издевкой, что эта мера должна была препятствовать бегству их с поля боя[53]. На море, говорит Фруассар, сражаться чрезвычайно опасно, ибо там нельзя ни уклониться, ни бежать от противника[54]. С удивительной наивностью несовершенство рыцарских представлений в качестве воинских принципов выступает в Debat des herauts d'armes de France et d'Angleterre [Прении французского герольда с английским], трактате, относящемся примерно к 1455 г. В форме спора там излагаются преимущества Франции перед Англией. Английский герольд спрашивает у французского, почему флот французского короля много меньше, нежели флот короля английского. А он ему и не нужен, отвечает француз, и вообще французское рыцарство предпочитает драться на суше, а не на море, по многим причинам: "саг il y a danger et perdicion de vie, et Dieu scet quelle pitie quant il fait une tourmente, et si est la malladie de la mer forte a endurer a plusieurs gens. Item, et la dure vie dont il faut vivre, qui n'est pas bien consonante a noblesse"[55] ["ибо там опасность и угроза для жизни, и один Господь ведает, сколь это горестно, ежели приключится буря, да и морская болезнь мучает многих. Item и суровая жизнь, каковую должно вести там, не подобает людям благородного звания"]. Пушка, какой бы ничтожной она ни казалась, уже возвещала грядущие перемены в ведении войн. Была какая-то символическая ирония в том, что Жак де Лален, краса и гордость странствующих рыцарей "a la mode de Bourgogne" ["в бургундской манере"], был убит пушечным выстрелом[56].