Читать интересную книгу Роковой роман Достоевского - Ольга Тарасевич

– Да не молчи же ты! Он тебя избил? А что это?!

Сашка всхлипнула, опустила прижатые к груди руки, и кусочки пластмассы в ярких лоскутках упали на пол.

Барби! Ее замечательная любимая красавица Барби погибла… Тупой американский урод открутил ей голову, оторвал ручки и ножки… Скорее всего, он все понял про виски и выплеснул стакан в кукольный домик.

Но зачем, зачем было уничтожать любимую куклу???

Глава 6

Женева, Дрезден, 1868–1869 годы, Федор Достоевский

Христос умер, в распахнутых невообразимой мукой глазах я явственно различаю кончину. Смерть жадно гложет тело Спасителя, уже посинели руки его. Лик вовсе не светел, на нем видны следы безжалостного тления, с такими в могилу, а не на небо. Да неужто ученики видели Христа в таком обличье? А если видели, то продолжали веровать в его воскрешение? Невозможно, мне кажется, это невозможно. Выходит, что не веровали? И не было никакого воскрешения? Но ведь это тогда значит, и воскрешения всех мертвых после второго пришествия не будет. Ах нет, я путаюсь. Если не было воскрешения Христова, то и второго пришествия не будет.

Зачем тогда все? Как тогда все?

Исстрадавшись, я отвел глаза от картины Ганса Гольбейна-младшего «Мертвый Христос». Но тут же снова поглядел на полотно. Оно меня разрушало, однако противостоять этому не было никакой возможности. Пожалуй, я начинал жалеть, что мы с Аней специально заехали в Базель, чтобы увидеть эту картину.

– Феденька, ты здесь уже час стоишь. Пойдем. – Жена робко потянула меня за рукав. Она неожиданно появилась из другого зала галереи и стала внимательно изучать паркетные узоры под ногами. – Ну и мрачной же оказалась работа художника, я и минуты не смогла ее вынести.

У меня невольно вырвалось:

– От такой картины вся вера может пропасть!

На милом личике Ани отразился ужас. Весьма чуткая к моим настроениям, она уловила всю глубину моей боли и испугалась. Нового припадка или дурного расположения духа, когда я делаюсь мрачным и не могу писать. А ведь дурного настроения позволить-с не могу, сроки сдачи романа Каткову поджимают.

Она затормошила меня:

– Идем же скорее. Надо ехать в Женеву, готовиться к появлению Сонечки или Мишеньки.

Конечно же, мы сразу пошли прочь из галереи. Я поглядывал на округлившийся живот моей дорогой жены и все никак не мог поверить, что вот уже совсем скоро я стану отцом и таким образом исполнится самое заветное желание мое. Хорошо бы, чтобы родился мальчик. Мы бедны, а мальчику достаточно просто получить хорошее образование, и он уж сможет как-нибудь устроиться в жизни. За девочкой же надо давать приданое, а как давать, когда у меня долги, да страсть к рулетке, да маленькие гонорары, Катков-то больше 150 рублей за лист не платит.

…В Женеве подобрали мы довольно просторную квартиру на улице Вильгельма Телля. Из окон ее виднелись Рона и островок Жан-Жака Руссо. Хозяйками нашими были две старые девицы большой практичности. Они попросили денег за месяц вперед, и на жизнь нам с Аней остались сущие гроши.

Надо писать, срочно надо писать. А романа нет не то что в черновиках – в идее.

Я злюсь на несчастную мою Аню, и она, не в силах выдержать ворчанья и придирок, кричит:

– Разведусь я с тобой!

– Вот и пожалуйста! Возражать не стану!

Через минуту, впрочем, мы уже весело смеемся, представляя, какое оживление вносит наше присутствие в жизнь хозяек-старушек. И я отбираю у Ани «Войну и мир», чтобы она не расстроилась, прочитав про смерть в родах маленькой княгини Болконской.

Потом уже ей приходится заботиться обо мне. Мы сходили на заседания Конгресса мира, где обещались быть и Гарибальди, и Бакунин, и Герцен с Огаревым, и множество других фигур политических. То, о чем говорилось в конгрессе, повергло меня в ужас. Я почему-то нестерпимо остро ждал услышать программу созидательных действий, направленных на благо человечества. А вместо того четко понял одно. Грядет разрушение, катастрофа вселенская таких масштабов, которые сегодня и представить невозможно еще по той причине, что не видно даже ростков, только зерна брошены волею диавола в умы человеческие. А будут и ростки, и побеги, и народится что-то страшное, урожаем же совершенно определенно станет погибель. Делегаты, перебивая один другого, кричали:

– Все беды от христианства! Новый человек должен стать Богом! Новый, свободный, трудящийся и получающий достойно за труд.

Вот так. Вместо Бога – набитый желудок. Особенно тяжело мне было это слушать еще и потому, что никак не забывалось полотно Гольбейна, и в душе все звучали те вопросы, ответов на которые я так и не нашел.

Припадки от волнений случились сильные, один за другим. Как Анечка со мной справлялась, как мучилась, бедняжка, страшно даже подумать.

Чашка кофе в кафе, газеты – русские и иностранные. Прогулка с Аней, а там обед, а там… Вся ночь проходит над чистым листом бумаги. Супруга моя поутру хочет переписывать, а нечего переписывать. Снова ни строчки, вот наказание. Наконец Аня не выдерживает, тайком закладывает серьги и кольцо, дает мне сто франков.

– Поезжай, Федор. Тебе надо играть, сил больше нет смотреть, как ты мучаешься.

Еду в Гамбург, проигрываюсь в пух и прах. Но там, в полумраке игорного дома, за столом с зеленым сукном, где судьба по прихоти своей вертит рулетку, вдруг отчетливо все понимаю. Новый роман будет называться «Идиотом», а героем станет человек заблудший, утративший веру, Богом себя возомнивший.

Аня плачет и радуется одновременно, начинаем работать. Она одобряет, ни слова упрека. Но мы оба знаем: все больше герой «Идиота» начинает напоминать Раскольникова. А про Раскольникова я ведь уже писал, надобно выдумывать что-то другое, но что тогда?

Летят в камин исписанные листы. Аня, как почувствовав, просыпается, пулей летит вытаскивать их из самого жара. Хочу заругаться, но не могу. Ей до слез жаль меня, неудавшегося романа. Для таких, как моя жена, и приходил на землю Христос. Моя супруга так красива и так добра, что это спасает меня от собственных упреков и глубочайшего отчаяния. Аня всегда меня спасает. Красота спасет мир.

Красота… Мир…

Я с облегчением вздыхаю и, радостно сжимая плечи прислонившейся ко мне Ани, перекладывающей обгоревшие листы, вижу свой роман в новом свете. Как же я не догадался раньше. Мой герой – человек решительно прекрасный! А таких героев, кроме Дон Кихота, в литературе-то и не было. Сложная задача, но тем интереснее ее решить…

Итак, все устроилось, и снова я сажусь за работу, набрасываю план. Мой герой – князь Христос, человек неимоверной доброты, далекий от денег, от плотских страстей, зато умеющий любить, помогать, готовый всего себя отдать людям.

Работаю страстно, ночами напролет, и вместе с тем с тревогой осознаю, что приближается час родин. Я вроде бы осознаю все это, но когда на рассвете вдруг раздаются жуткие стоны моей Ани, весь покрываюсь потом, цепенею.

Началось? Еще же рано! Все ли хорошо с ней, с ребенком? Миша или Сонечка?

Трясутся руки. А вопросы, один за другим, все сверкают молниями в моем мозгу, а что же делать, бежать к ней; напротив ли, не тревожить?

– Федор! Иди за акушеркой, Федечка!

Слабый голос мучающейся Ани пробуждает меня от навалившегося оцепенения, и я, в домашних туфлях и халате, выскакиваю на улицу.

Прислуга акушерки долго не хочет меня пускать. Потом пускает, но чопорно говорит:

– Madame vient tout juste de rentrer d’une soire. Elle est partie se coucher. Je ne la reveillerai pas avant demain matin.[47]

– Alors, moi… je vais… – Слова, передающие весь мой гнев, все не желают отыскиваться. Потом выпаливаю: – Je vais vous foutre en l’air votre baraque, voilа ce que je ferai![48]

– Ah, ces Russes! Ils crient tout le temps, ils sont toujours presses,[49] – ворчит, спускаясь по лестнице, мадам акушерка, кругленькая, как сдобная булка.

Мы идем к нам, и мне хочется схватить мадам-булку на руки, так медленно ступает она своими маленькими ножками.

Акушерка бросилась в покой к Ане и плотно затворила дверь.

От ужаса и собственной беспомощности я то хожу по кабинету, то бросаюсь во двор. Курю папиросы, пугаю молочника, снова хожу по дому и зачем-то рву цветы с клумбы.

Потом вдруг – светлое необыкновенное чудо! Дверь в Анину комнату распахнута, и я вижу неописуемо прекрасное дитя.

– Doucement, attendez un peu avant d’embrasser votre fille! Laissez-moi faire sa toilette, allez rejoindre votre femme,[50] – ворчит мадам-булка.

Акушерка отбирает у меня крошечную Сонечку, и сердце тут же ноет от разлуки, от тревоги. Аня слабо улыбается.

– Федор, видел бы ты свое лицо!

А я все не могу оторвать глаз от дочери. Решительно, у нас самый красивый ребенок на всем белом свете! Только бы акушерка обошлась с ней осторожно…

…Жена хохочет надо мной постоянно. Я не отхожу от Сонечкиной кроватки, я сам пеленаю доченьку, рассказываю ей сказки, пою песни, а ведь петь-то я красиво не умею. Когда мы с Аней катим коляску в парк, я чувствую себя таким счастливым, что даже не знаю, о чем говорить с женой. Все вспоминаю, как дитя улыбается, протягивая ко мне ручки, а когда наша Сонечка плачет, то большего горя и представить себе невозможно.