День выдался утомительный, и они рано легли спать. На другой день в пирейском порту они попрощались, пожали друг другу руки, обещали вскоре увидеться, и все-таки оба знали, что в этой жизни больше не встретятся. Вполне возможно, что по дороге из Пирея в Афины Эмиль Жильерон всплакнул, так как попрощался не только с Артуром Эвансом и его эпохой, но и с эпохой своего отца да, пожалуй, и со своей собственной.
Ведь в тот день он впервые за тридцать лет вернулся с Крита без единого профессионального успеха, без единого заказа, договора и приглашения. Это не случайность и не останется исключением, тут Жильерон не строил себе иллюзий. В этот торжественный день молодые буквоеды с невысказанной бранью выпихнули на пенсию не только Артура Эванса, но и его. Все правильно, таков ход вещей, Эмиль Жильерон не испытывал горечи, он не считал себя побежденным, а буквоедов – победителями; просто состоялась пересменка. Пусть теперь молодые люди покажут, чего стоит их безапелляционная наука.
Артур Эванс и Эмиль Жильерон как-никак воссоздали дворец царя Миноса – а что могут предъявить буквоеды? Несколько научно достоверных куч камней. Одна сиротливо лежала на окраине городка Палекастро, другая – за пляжем Като-Закрос, кое-что нашли в Фесте итальянцы, а в Малии французы раскопали кучу камней, и все это было тщательно обмеряно, заархивировано и каталогизировано. Но кому эти развалины хоть что-нибудь расскажут? Хоть крошечную историю? И кто захочет посмотреть на них, после того как увидел роскошный кносский дворец?
Артур Эванс и Эмиль Жильерон были творцами кносского дворца, этого уже не изменить, так останется и через сто лет, когда молодые пуристы, педанты и бухгалтеры от археологии давно сгниют в своих могилах и канут в забвение, бок о бок с музейными кураторами, министерскими чиновниками и прочими худосочными, бесстрастными крохоборами, формалистами и трутнями, которые в жизни ничем не увлекались, пыжились за государственный счет и никогда не потратили ни драхмы из собственного кармана ни на что, кроме собственного брюха. Даже через сто лет – в этом Эмиль Жильерон был уверен – коллективная память человечества будет вспоминать древний Крит таким, каким его создали он и Артур Эванс: с тронными залами, и наружными лестницами, и терракотово-красными колоннами, сужающимися книзу, и красотками со складными стульчиками, со сборщиками шафрана и жрицами со змеями.
За десятилетия работы он создал целостное творение, которое независимо от его исторической достоверности заслужило место в крупнейших музеях мира. Конечно, Эмиль Жильерон прекрасно понимал, что за труд своей жизни не удостоится звания почетного доктора, не станет ни рыцарем, ни почетным гражданином, напротив, должен радоваться, что не кончит свои дни за решеткой как фальсификатор или мошенник. Но если мир и не умел оценить его художественные достижения, он, что ни говори, вправе назвать себя величайшим мистификатором всех времен, ведь он не просто скопировал несколько фрагментов живописи, фигурок слоновой кости или денежных купюр, а ни больше ни меньше как придумал портрет древнейшей в Европе высокоразвитой культуры – со всем ее легким оптимизмом и приверженностью к стилям модерн и ар-деко.
И хотя Эмиль Жильерон до сих пор не осуществил главную цель отцовской юности, не построил домик на Женевском озере, он все же мог быть доволен собой, ему не требовалось ничего больше доказывать, признание молодых буквоедов не имело для него значения.
Неприятно только, что ему пока не восемьдесят пять и придется еще долго зарабатывать деньги. В Афинах обстоятельства складывались для него не лучше, чем на Крите, крупные музеи и институты ничего больше у него не покупали. Годом раньше он последний раз взял верх над молодыми археологами и устроил в Государственном музее древностей целый зал минойских древностей собственного производства. Но и это уже в прошлом, новых заказов не ожидалось.
Дорогу из Пирея в Афины залили гудроном, вдобавок провели трамвайную линию. Плотная вереница автомобилей катила по мостовой, конных повозок и осликов почти не видно. Уже несколько лет в городе кишмя кишели машины, летом на улицах не продохнешь от густых туч выхлопных газов. Большинство трамвайных кондукторов говорили по-французски, многие официанты – по-немецки. Дом семейства Жильерон располагался уже не на козьем пастбище, а среди шумного, быстро растущего города.
За полвека отец и сын Жильероны прошли все этапы исторического развития археологии. Вместе со Шлиманом бродили по берегам Эгейского моря как охотники за древностями и собиратели, потом вместе с Эвансом обосновались в Кноссе как земледельцы. Когда пахотной земли стало мало, переключились на специализированное художественное ремесло для платежеспособной элиты, а когда этот маленький феодальный рынок рухнул, расширили круг покупателей, создали мануфактуру и снизили розничные цены. Последний шаг к индустриализации они сделали, когда начали массовое производство копий на заводе в Южной Германии.
Методом гальванопластики Вюртембергский метизный завод в Гайслингене выпускал по Жильероновым моделям минойские бычьи головы и микенские кубки из золота и серебра, в любых желаемых количествах, а кроме того, всевозможные вазы, масляные светильники и бокалы, мечи и кинжалы, монеты и посмертные маски, а также золотые перстни вроде перстня царя Миноса, который привел Артура Эванса к храмовой гробнице. Богато иллюстрированный каталог насчитывал сто сорок четыре артикула, заказы адресовать Эмилю Жильерону, улица Скоуфа, 43, Афины. Во введении мюнхенский профессор Пауль Фольтерс писал, что артефакты не оставлены в погнутом, расплющенном и разбитом состоянии, а возвращены в исходную форму.
Минойские артефакты из Гайслингена обеспечивали Эмилю Жильерону средства к существованию, стоили они недорого и продавались хорошо. Но постепенно спрос упал, рынок, казалось, насытился. К тому же Вюртембергский завод получал все больше заказов от вермахта и теперь редко находил время для факультативных заказов Жильерона.
Чтобы и этот источник доходов не иссяк, Эмилю приходилось постоянно обновлять ассортимент. Дважды в год – большей частью осенью и весной – он ездил в Гайслинген, отвозил новые артефакты и давал инструкции по их воспроизведению. Каждый раз он задерживался на заводе по нескольку дней, следил за изготовлением литейных форм и оценивал первые копии, после чего опять возвращался в Афины.
Поездки морем и по железной дороге год от года становились все обременительнее, он искал возможности отделаться от этой обузы. Когда-нибудь разъезжать будет его сын Альфред, но до его совершеннолетия оставалось еще несколько лет.
Утром 2 сентября 1939 года, собираясь в обычный осенний вояж, Эмиль Жильерон прочитал за завтраком в газете, что между Германией и Польшей грянула война. Он отставил чашку, позвонил в «Триестинский Ллойд» и отложил поездку в Триест на четыре недели. К тому времени, как писали в газете, война закончится, Польша не продержится и двух недель.
Прошел месяц, вновь предстоял отъезд. Накануне вечером, сидя с женой Эрнестой на террасе дома, он ужинал каракатицей под соусом из красного вина. Вечер был по-летнему теплый, на юге пламенел Акрополь, обок всходила луна. После кофе Эрнеста поставила лампу рядом с мольбертом и продолжила работу над очередным пейзажем, представлявшим Акрополь при полной луне; при восходящей луне она набрасывала тени, чтобы решить, какой ракурс самый эффектный.
Эмиль Жильерон, потягивая арманьяк, смотрел, как она работает. Они состояли в браке уже двадцать лет, и двадцать один год он наблюдал за ее работой. Он ценил ее картины, потому что технически они отличались высоким качеством, хотя были слишком аккуратны и лишены художнической дерзости. По-своему трагично, что Эрнестины виды Акрополя были чересчур хороши, чтобы продавать их туристам, и чересчур незначительны, чтобы привлечь интерес галеристов и коллекционеров. Любой пачкун, любой дилетант, любой гений имел своих покупателей на ненасытном афинском художественном рынке, и только работы Эрнесты не продавались, сотнями громоздясь в жильероновском доме. Лишь раз в несколько месяцев какая-нибудь одна уходила в широкий мир, чтобы долгой гостьей пылиться в салоне у друзей или знакомых.