Читать интересную книгу Евстигней - Борис Евсеев

Очистив от сору перо, поморщился. Дальше — неприятное: снова просить. Да куды денешься?

«Чего ради беру смелость просить Императорскую Академию Художеств о моем возвращении в Отечество и облегчить некоторым образом сей мой вояж пожалованием остальных по Вашей милости пенсионерных и вояжных денег».

Деньги были пожалованы. И пенсионерские, и вояжные.

Весьма скоро, а именно в августе 1786 года, из канцелярии Академии Художеств пришло на имя Фомина письмо. Ему милостиво разрешали вернуться, получив при том всю полагавшуюся до конца текущего 1786 года пенсию. А это ни много ни мало 125 рублёв!

Но не деньги, которые были весьма и весьма необходимы, взвеселили и утешили Фомина. Взвеселил-утешил «Увольнительный аттестат».

В «Аттестате», присланном с тою же почтой, трактовалось о важнейшем! О том, что отныне он, Евстигней сын Ипатов Фомин, от всяческих обязательств перед Академией Художеств освобождается!

Годы ученичества кончились.

Болонья, красная, как распиленное надвое пильщиком мрамора солнце, падала обеими половинками своими — за Адриатику, за горизонт.

На севере же, в России, предчувствовалась жизнь новая: жизнь просвещенного европейца, делами и помыслами, однако, всецело Петербургу преданного.

В силу этого было решено: судьбу не искушать, по морю грозному не путешествовать, возвращаться сухим путем.

Вояж намечался приятный, исполненный неспешных дум…

Глава двадцать третья

Сочинитель в прихожей

Юноша Крылов слыл вольнодумцем. Вольно мыслями своими распоряжался, вольно ж ему и сочинялось!

Вольность дум сквозила во всем: в одежде, в обращении с приятелями, с приказчиками Гостиного двора, со своим братом чиновником. Даже пощипывая струны Штайнеровой германской скрыпицы — игрушки дворянской, игрушки новомодной — делал это хотя и бережно, а все ж таки до небрежности вольновато.

Проживал в Петербурге юноша Крылов уже весьма порядочно: едва ль не четыре года. И поначалу жизнь в столице медом ему не казалась: цельный год почти проваландался без службы!

Однако невзирая на юные лета — прибыл Крылов в столицу пятнадцати годов от роду — сей провинциал в службу столичную все ж таки определился: сперва приказным служителем в Казенную Палату, а вскорости получил и первый табельный чин — стал провинциальным секретарем.

Чуть спустя из Тверской губернии в столицу были выписаны маменька и малолетний Лев Андреич, брат. Поселились вместе, жили бедновато, но дружно. Глухомань стала с течением времени забываться. Столичная жизнь была определена как постоянная.

«Провинциальное секретарство» легким не было. Облегчал чиновничью службу и даже помогал забыть о ней складывавшийся потиху-помалу круг знакомцев. Знакомцы постепенно становились друзьями-приятелями. Клушин, Плавильщиков, а чуть позже актер драматический, актер несравненный Иван Афанасьевич Дмитревский — сходно (иногда даже и едино) мыслили об изящной словесности, об искусствах, о вершках и корешках царствования государыни Екатерины.

Мысли в том кругу бурлили неостановимо. Мысли умирали и оживали, обострялись, менялись. Мнения — обтачивались.

И вот: мнения литературные устремлялись в сторону своего, российского (не французистого, и упаси Бог не онемеченного!) слога.

Мнения музыкальные складывались противу италианцев, и опять же в пользу своих, российских певцов и музыкантов.

Мнения политические не весьма уверенно, но все ж таки шаг за шагом уводили на сторону Его высочества: наследника Павла Петровича.

Однако не служба столичная, не интриги двора, не гистории и анекдотцы из жизни высшего света, заставлявшие смеяться до усерачки, даже не скрыто-политические разговоры манили юного провинциального секретаря!

Чаще ему хотелось, хорошенько обсмотрев и обмерив все это, от увиденного и услышанного отстраниться. А уж после отстранения — прикоснуться вновь! Но прикоснуться не языком и не ладошкой пухлой. Перышком, пером! И уже при помощи оного вставить виденное в какую-либо рамку: в рамку типографского листа, в рамку холста или, что лучше всего, в рамку (не враз поддающуюся обмеру и заселению разнообразными фигурками) сцены. Хорошо б еще та рамка сценическая тихо пошатывалась от смеха...

Юноша Крылов приобретал вкус к сочинительству.

Ловчей всего ложились на лист комические оперы. Пробовались силы и в других родах изящной словесности: еще будучи тринадцати годов, перевел Ванюша с французского некую Лафонтенову басню.

Сей Лафонтен был остер, повадками зверей хитро обозначал и очерчивал мир человеческий, даже пытался нравы мира сего потихоньку перекроить.

В Петербурге Лафонтенова басня была читана Ивану Ивановичу Бецкому, коему юношу вскоре представили. Бецкому басня понравилась: вольностью перевода, приближением к российскому слогу и российским делам.

Правда, кроме Иван Иваныча сие сочинение не было одобрено никем. Вследствие чего басенное баловство юноша Крылов прекратил.

Не так было с комическими операми!

Здесь Ванюша оказал ловкость поразительную. И скорей даже не в написании, а в приспособлении сих словесных опер к нуждам жизни.

Сразу по прибытии в Петербург сумел он продать рукопись собственной оперы «Кофейница» немцу Брейткопфу.

Немец «Кофейницу» взял, деньги — вполне комические — заплатил, однако продвинуть на театральную сцену сочинение сие не смог.

Не слишком опечалясь, юноша Крылов, вслед за «Кофейницей» написал «Бешеную семью»: тоже оперу и тоже комическую.

Что за диво была эта самая «комическая опера»? Откуда она в России произросла? Зачем ее спрашивали и ждали?

Юноша Иван Андреич быстро смекнул: комическая опера есть бойкий разговор, а по краям разговора, по краям простеньких действий и нелепых падений — песенный мотив. Причем мотив, приятный для всех. А ежели так, то эта самая комическая опера — настоящий язык Санкт-Петербурга и есть. Язык, который все понимают, который всем по нраву.

Правда, смекал юноша и другое: рановато об операх он размыслился! Мысль свою надобно беречь, напоказ ее не выставлять, не выбалтывать ни себе самому, ни первому встречному. Мысль недовершенная, а уже на всех углах высказываемая — изничтожает самое себя. К тому ж, расскажи он про некоторые свои мыслишки — не поверят. Молоденек!

Ну а возвращаясь к опере «Бешеная семья», — зазвучали там слова непривычные, зазвучали нотки то ли давно позабытые, то ли совсем новые.

Да и как не звучать им! Был юноша Крылов семейному укладу весьма и весьма предан. Ну а в славном Питере застал совсем иное: познакомился с разнузданностью страстей, увидал «подслужение» женами, услыхал и про отдаваемых внаем мужей...

«Блудодеяний — публично не бранить!»

Запрету такого, конечно, не было и быть не могло. А только не принято было (исходя из примеров высших, примеров сиятельных) бесконечные похождения дам и кавалеров осуждать.

Юноша Крылов — бранил, осуждал и осмеивал.

«Вот вам и подтверждение: каков вольнодумец! Где не можно — смеется. Кого не след — бранит. Вольнодумец, и все тут!» — говорили те, кто юношу недолюбливал.

Однако на мнения о себе сторонних лиц юноша Крылов внимания обращал мало: лениво секретарствовал, свирепо сшибал деньгу, сочинял комедии, играл на скрыпке. Притом на скрыпке играл куда как ловко, вызывая беглую зависть хорошо обученных италианцев и тяжковатое сопенье русских, обученных музыке похуже.

А уж сидя в квартете и вскидывая скрыпку, прилаживая к струне смычок и откидывая назад голову, играя изящного Боккериния и грустноватого Мозарта, — юноша Крылов забывал о бедности и несчастьях, о наводнениях и ветрах, о проделках двора, пороках общества, обо всем…

Правда, после квартетов позабытое возвращалось.

И трудней всего было позабыть про отсутствие подходящего жилья. Жилье собственное, жилье просторное — даже снилось ему. Что и говорить: несладко пришлось после приезда маменьки и малолетнего Льва Андреича. Это ведь только до их приезда живал юноша в разных домах, и живал вольготно. Живал у стихотворца Якова Борисовича Княжнина. Живал — с супружницей Княжнина расплевавшись — в доме Николая Александровича Львова. Даже у Державина по нескольку дней и ночей задерживаться ему случалось!

Но то без семьи, а теперь — обременен семьею!

Тут уж пошла музыка не та: вовсе не сходная с правилами хорошего тона, с примерами изящной словесности. Забот прибавилось, стало не до ужимок.

Вдобавок ко всему мысли о просвещении и науках: надобно чуток подучиться!

Однако учиться юноше Ивану Андреичу было недосуг. А доучиваться приходилось так: уча в собственных сочинениях уму-разуму других.

Хлеб сочинителя вдруг стал казаться горек. Чтобы от горечи уйти — следовало смеяться. Сим горьковатым смехом едва ли не до краев заполнилась теперь уж не новая комическая опера, а первая Иван Андрейча комедия: «Сочинитель в прихожей».