Иваницкий, видя, что в его настоящем положении было бы опасно раздражать разбойничьего атамана отказом, и не зная, как отделаться от него, сказал:
– Я бы рад остаться с тобою, но меня призывает в Литву важное семейное дело: я возвращусь к тебе осенью, а если тебе нужен человек для письма, то удержи товарища моего, Мисаила.
– Быть так, я не хочу никого держать силою, – отвечал Хлопка, – но если ты воротишься ко мне, то дам тебе сто рублей и сделаю есаулом. Ребята, мою песенку!
Разбойники запели хором:
То не гром гремит по поднебесью;То не ветр шумит во дубровушке —Атаман зовет громким голосомУдалых ребят, свою вольницу.Ах, вы, молодцы, собирайтеся,С отцом с матерью расставайтеся!Бросьте жен, детей, красных девушек!Не на пир зову, а на жаркий бой;Кому смерть страшна, не ходи со мной.Не Окой пойдем и не Волгою,Поплывем рекой мы кровавою,Поспешим к Москве белокаменнойЗа рублями и за куницами,За парчами и за девицами!Ах, послушайте, добры молодцы!Зарядите вы ружья меткие,Наточите вы ножи вострыеИ мужайтеся крепким мужеством.Не литву вам бить, не татар плошить,Надо резаться русским с русскими,Биться надобно орлу с соколом.Кому жизнь мила, не кидай села;А кто любит бой, тот ступай за мной!
Хор, кончив пение, расступился, и на средину выступили разбойник Ерема с балалайкою и два цыгана. Сии последние скинули с себя кафтаны, взяли в обе руки по большому широкому ножу и стали друг против друга. Ерема заиграл и запел плясовую песню на голос: «Ах, на что ж было город городить», – а цыгане стали плясать вприсядку, то сближаясь один с другим и ударяя ножом в нож с прикрикиванием, то отдаляясь, представляя единоборство и бой на ножах. Ерема ходил вокруг плясунов, а хор повторял два последние стиха куплета.
Ерема
Ах, что это за добры молодцы!Не крестьяне, не дворяне, не купцы.Без работы, без заботы век живут, Сладко пьют, едят и песенки поют. Ай, жги, ай, жги, говори. Ах, что это за добры молодцы!
Хор
Ай, жги, ай, жги, говори,Ах, что это за добры молодцы!
Ерема
Мужик сеет, мужик веет, мужик пашет,Кистенем наш брат, посвистывая, машет.
Хор
Ай, жги, ай, жги, говори,Кистенем наш брат, посвистывая, машет.
Ерема
Сторожит истцов судья, как мух паук,Добрый молодец натягивает лук.
Хор
Ай, жги, ай, жги, говори,Добрый молодец натягивает лук.
Ерема
Православных на торгу купец морочит,Добрый молодец булатный нож свой точит!
Хор
Ай, жги, ай, жги, говори,Добрый молодец булатный нож свой точит!
Ерема
Жирный барин с мужичков оброк берет,Добрый молодец свинцовы пули льет.
Хор
Ай, жги, ай, жги, говори,Добрый молодец свинцовы пули льет.
Ерема (вместе с хором)
Ах, что это за добры молодцы!Не крестьяне, не дворяне, не купцы.Без работы, без заботы век живут,Сладко пьют, едят и песенки поют.
Ай, жги, ай, жги, говори, Ах, что это за добры молодцы!
– Вина! – закричал Хлопка. – Пей, ешь, веселись!
Разбойники бросились к ужину и сняли баклаги с сучьев. Хохот и грубые шутки насчет монахов раздавались со всех сторон, невзирая на честь, оказываемую атаманом одному из них. Перед Хлопкою поставили большую сковороду с лучшими кусками жареного мяса, сушеные калачи и чашку с пшеном. Ерема налил водки в серебряную стопу и с поклоном поднес Хлопке, примолвив: "Кушай на здоровье!" Хлопка перекрестился и, выпив духом, мигнул подносчику, чтоб он попотчевал гостей. Иваницкий и монахи отказались, исключая Мисаила, который уже был навеселе. Атаман пригласил своих гостей ужинать с собою из одной чаши. За трапезою он был молчалив и велел наливать себе крепкого меду. Краска мало-помалу выступила у него на лице, и он был недоволен, что гости его не пили вместе с ним.
– Что это, отливная ваша бочка, что ли! – спросил он у монахов, указывая на Мисаила, который один не отставал от атамана.
– Мы не привыкли к питью, – отвечал Иваницкий. – Вино и мед могут ослабить наши силы и здоровье, а они теперь нам нужны.
– Неженка! – воскликнул Хлопка. – От тебя этого я не надеялся, – примолвил он, обращаясь к Иваницкому. – Впрочем, и трезвость дело хорошее, даже и в нашем ремесле. Но, изволишь видеть, иногда черные мысли, как туман, ложатся в голове, так не худо разогнать их хмелем. Черт побери! Режешь, режешь, да и обрежешься сам! Что ни говори, а два столба с перекладиной не приманчивы. Вина!
Хлопка выпил большую стопу, и глаза его налились кровью, лицо вспыхнуло. Он сбросил охотничью суму и обнажил свою широкую грудь.
– Жарко, здесь горит! – примолвил он, указывая на сердце. – Погубил душу мою злодей Семен Никитич Годунов! Отец мой был вольный человек, суздальский мещанин, и служил ему верно лет двадцать с целою нашею семьею. Ни за что ни про что боярин закабалил нас, как пришла перепись холопям и крестьянам при царе Федоре Ивановиче, а когда мы с отцом хотели уйти от него и возвратиться на родину, так он заковал нас в железо и нещадно сек семь пятниц сряду. Отец мой не выдержал и помер, а я бежал сперва в Муромские леса, потом на Украину, нашел удальцов, таких же несчастных беглецов, как я, и принялся за промысел сдирать шапки с волосами. Один черт, что погибнуть от злого боярина, что от палача! Но пока меня поймают в петлю, достанется от меня многим! Доберусь я и до самого Семена Никитича! – Хлопка разгорячился. – Иду к Москве, непременно к Москве! – воскликнул он. – Народу у меня столько, что не знаю, куда деваться с ними. На ловца и зверь бежит! Наскучило прятаться по лесам и оврагам. В чистое поле! Подниму всю сволочь: повею вихрем, помету метелью и зажгу Россию молниею с одного конца до другого. Тешься душа, веселись на кровавом пиру! Всех бей и режь от мала до велика! Ха, ха, ха! Вина!
С ужасом смотрел Иваницкий на ожесточенного кровопийцу, который в бешенстве, пылая злобою противу равного себе злодея, грозил гибелью отечеству и приносил в жертву своему мщению невинную кровь. Голова у Хлопки закружилась, он бросился на постланное для него ложе из ветвей и войлоков и заснул. Ерема заступил его место: разделил шайку на три смены и поставил сторожевых у огней. Наконец все разбойники утихли и прилегли отдыхать вокруг огней. Не зная положения места, опасаясь разгневить Хлопку и попасть снова в его руки, Иваницкий и его товарищи не помышляли о побеге и решились ждать исполнения обещания атамана разбойников. Усталость превозмогла беспокойства: они также заснули.
С первыми лучами солнца Хлопка был уже на ногах.
– Савка Гвоздь! – закричал он, и разбойник тотчас явился. – Все ли благополучно?
– Все исправно, я был сам в большой дружине у есаула; там всего довольно, а вестей нет никаких. На нашу стражу пришел наш приятель, еврей Юдка с литовской границы. Он хочет поговорить с тобой.
– Приведи Юдку и пошли к есаулу сказать, чтоб он шел за нами четырьмя шайками, одна от другой на три ружейные выстрела. Для передачи голоса между шайками должны идти исправные люди, как водится. Мы пойдем по берегу к ближнему литовскому селению, к Лоеву. Сигнал к походу – три свиста, к остановке – два, к помощи – два выстрела. Ступай!
Лишь только Савка Гвоздь скрылся в кустах, явился жид в сопровождении одного разбойника. Жид снял шапку и в пояс поклонился атаману.
– Ну, что скажешь, приятель? – сказал Хлопка, сев на бревне. – В которой стороне ратники и проведали ли они, что я близко?
– Полным-полнехонько и конных и пеших; и ходят, и ездят по берегу, а все ищут тех беглецов московских, о которых я тебе сказывал третьего дня. Об тебе еще не проведали и думают, что ты далеко. Я вчера говорил с самим московским головою. Добрый барин! Дал мне полтину и велел проведывать о беглецах. За одного, который называется Григорий… как бишь Григорий Трепаев, или Отрепаев, не помню, да у меня написано: за этого одного обещает дать пятьсот рублей чистыми денежками! Я пришел к тебе сказать об этом: не велишь ли своим людям поискать беглецов. Я бы свел их связанных и принес бы тебе денежки. Твои люди попроворнее этих ратников. – Жид опять поклонился, а Хлопка посмотрел значительно на Иваницкого и на монахов и примолвил: