за каждый глоток воздуха, за каплю речной воды, за корку хлеба, за право остаться человеком. В памяти смазались мелочи быта, те самые, которые когда-то составляли для неё полноценную картину жизни. Забылись шторы, которые она подшивала, ползая по полу с иголкой и ножницами, кухня, чисто вымытая и вкусно пахнущая, весёлые оборки на летнем платье, небольшой парк в центре Ленинграда, где они гуляли с Гришей по вечерам. Всё забылось. Осталось лишь жгучее желание выбраться из баржи, добраться до любого населённого пункта, чтобы увидеть хотя бы одно человеческое лицо. Желание выжигало душу, доводя до исступления. Мыслей не было. Иногда казалось, что она утратила способность думать. И ещё ни на минуту не отпускало ощущение, что она находится среди зверей, хотя, они не виноваты, что стали такими. Они не могут помочь друг другу, ничем, у них ничего нет. А ведь способность помочь другому делает человека человеком. Лишенцев заставили забыть, что они люди, отняв возможность сострадать ближнему. Галина прижималась губами к мягкому Зоиному животу и слушала, как бьётся внутри маленький человек.
— Слышишь её? — шелестела Зоя распухшими губами. — Это девочка. Дочка. Любонька.
— Красивое имя, — кивнула Галина. — Любовь! Люба. Любочка. Давно выбрали?
— Сразу, как только поняла, что беременна. Муж хотел ещё одну девочку. И обязательно Любочку.
— А как узнали, что у вас будет девочка? — Странный вопрос. С первого дня беременности Галина тоже знала, что у неё родится дочка. Женщина всегда чувствует, кто лежит у неё под сердцем.
— Кто ж это знает, как-то само собой узнаётся, — вздохнула Зоя и снова заплакала. — Как же я рожать буду? Здесь даже воды нет. Кругом грязь. Ни пелёнок, ни одеяла. Кто роды у меня примет? Страшно мне, Галя, очень страшно!
Галина смотрела перед собой, думая, что стала, как те, другие женщины. Они тоже смотрят в одну точку, пытаясь разглядеть в ней что-то важное.
— Зоя, я попрошу охранников. Они за стенкой ночуют. Ночью меняются, наверху-то спать холодно. Это же север. Днём жара несусветная, а ночи ледяные. На реке ледоход. Кто-то говорил, что в Колпашево ещё навигация не началась. Нас рано отправили. Ты не плачь, Зоя! Все мы здесь обездоленные. Как-нибудь…
На этом «как-нибудь» они задремали, но всё-таки прислушивались к шорохам в подсобке охранников. Когда там шумно завозились, устраиваясь на ночлег, Галина робко постучала в щелястую стену.
— Эй, вы там, послушайте, у нас тут женщина на сносях! Ей скоро рожать. Вода нужна, марля, бинты, одеяло. Дайте хоть что-нибудь! Лекпома пришлите. На катере фельдшер есть.
В подсобке притихли, затем шуганули Галину отборной руганью:
— Щас как дам тебе бинты, сразу за лекпомом побежишь! Спите, давайте! А то сверху конвоир придёт и сам роды примет! — заржал мужчина, грохнув для острастки ружьём. С катера послышалась песня: «Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой!». От голода ли, от чужого веселья ли, Галине показалось, что её закрутило по барже, но она крутилась внутри себя, в голове всё смешалось, лица плясали, подпрыгивая в лихорадочном вихре, стены уплотнялись и сжимались, затягиваясь в плотный узел. Она догадалась, что умирает, что из этого узла нет выхода. Сейчас петля затянется. Туже, ещё туже. Все здесь умрут. На одной барже. В разных трюмах. А рядом будут петь песни и веселиться. И вдруг что-то дёрнулось под рукой, ещё и ещё раз, Галина приподняла ладонь: да это же чужой росток рвётся к жизни, на волю просится. Усилием воли она вырвала себя из тесного зажима стен, и голова перестала кружиться, сознание обрело ясность.
— Эй, воды давай! Ребёнок на подходе!
Галина изо всей силы грохнула кулаком по обшивке, но удар получился слабый, тогда она приникла к стене и завыла так, что вся баржа вздрогнула, а на катере подозрительно притихли.
— Вот чума! Кончай выть! — проревел конвойный. Голос донёсся откуда-то издалёка. Галина приникла ухом и поняла, что щели несквозные, доски набиты друг на друга. «Боятся нас, закрылись, — подумала она, — набили досок в пять рядов. С ружьём-то все смелые!»
— Щас, спустят вам воду. Нет на вас Мизгиря, дуры-бабы!
Конвойный ещё долго ворчал, сетуя, что на женской половине нет вожака вроде Мизгиря.
— С ним вон как спокойно, мужики от одного взгляда мрут, и ружьёв не надо!
Ведро с водой спустили на верёвке. Как ни странно, но обезумевшие от голода женщины спокойно пропустили мимо себя драгоценную влагу. Никто не дёрнулся. Все нашли в себе силы сострадать Зое Сильвестровне, истощённые измученные женщины ещё сохранили в себе частицу материнского инстинкта. Каждая вспомнила, как рожала, нерожавшие прощались с мечтой о ребёнке, пожилые жалели Зою, а те, что помоложе, качали головами — что-то будет с ребёнком. В грязи и нечистотах, на залитом кровью и испражнениями полу родится новая жизнь, но зачем? Для чего? Женщины старались не смотреть друг на друга. Они знали ответ. И было страшно от того, что они всё знают, и что станет с Зоей, и с ребёнком, и с ними, и со всеми, даже теми, кто поёт сейчас песни на катере.
На какое-то время Галина забыла, где находится, настолько поглотили её Зоины роды. Роженица страшно мучилась, но не кричала, не стонала, стойко терпела мучения и лишь смотрела на Галину молящим взглядом, как на бога. Зоя знала, что умрёт, и очень хотела умереть, но зов другой жизни был сильнее, и она мужественно боролась с собой, чтобы не умереть раньше, чем ребёнок появится на свет. Крупный пот катился по нежному красивому лицу, спутанные волосы превратились в лохмы, рот безобразно корчился от судорог.
— Потерпи, миленькая, потерпи, она уже идёт, дочка твоя, — шептала Галина, трясясь от страха. Она впервые столкнулась с родами, толком не знала, что делать, как поступить, но поступала и делала всё правильно, повинуясь древнему инстинкту самосохранения. Наконец в трюме раздался детский плач.
— Ну вот, слава богу, — сказала Галина и завернула ребёнка в платок, потом легла ничком и перегрызла зубами пуповину, понимая, что после этого ни мать, ни ребёнок не выживут. Под руками ни спирта, ни водки, одна речная вода. Галина отёрла слизь с новорождённой, прикрыла Зою