Читать интересную книгу Бретёр - Яковлева Юлия

— К вам — дама.

Сердце Мурина тут же обратилось в пылающий шар. Жар разлился по телу. Мурин засверкал, засиял, стал испускать огненные протуберанцы. Бросился к двери. Распахнул.

И осыпался вниз пеплом.

— Доброе утро, господин Мурин, — мягко улыбнулась мадемуазель Прошина. — Простите мой необъявленный визит…

Мурин хлопал глазами. Больше ничем пошевелить не мог.

Мадемуазель Прошина смущенно обернулась на коридор с рядами дверей в другие номера. На Мурина:

— Вы позволите войти?

Мурин сумел только прохрипеть. Но посторонился.

Она вошла, покачивая сумочкой на шнуре. А следом, точно вынырнув из-за ее спины, просочился Егорушка. Он очень переменился с их последней встречи. Физиономия угодливейшая. Он только что не извивался.

Зато мадемуазель Прошина была сама твердость, сама решимость.

— Егор Никодимыч в прошлый раз прискорбно не смог удовлетворить ваше любопытство относительно своего пребывания…

— Да я, собственно… — Мурин сам поразился, как глух его голос. — Собственно, это уже и не важно.

— Отчего ж. Счета надо закрывать по возможности сразу. Я не из тех, кто сорит вокруг себя векселями или терпит ералаш в конторских книгах. Неясностей я не люблю.

Егорушка умильно глядел на нее, мелко кланяясь. «Да он только что сумочку ее в пасть не возьмет», — поразился Мурин. Сущий пудель! В глазах мадемуазель Прошиной появилось тоже нечто новое: теперь она знала вкус власти. И Мурин опять подумал, как давеча: «Сколько людей, столько видов любви». Егорушка наконец оторвал масленый взор от хозяйки и скоро забормотал:

— Я-с, угодно вам будет знать-с. Я был-с всю ночь в разъезде-с. У меня-с, знаете ли, есть системка. Я лакеям в домах у сильных мира сего-с немножечко приплачиваю-с…

— Немножечко, — строго подчеркнула мадемуазель Прошина.

— Самую-с малость. Жалованьице-с такое, если позволите сказать. Ну и они мне за это передают сведения, которые могут быть полезными для дельца-с. Кто приходил, что-с говорил. Какие новые законы-с. Или налоги-с.

— Да, — сказал Мурин, который не слышал ровно ничего из этого, пораженный своим любовным горем, точно приход этой странной пары (а в этом он уже не сомневался: они были парой) сорвал корку с раны.

И добавил:

— Очень разумно… Я рад за вас, — сказал он совершенно искренне.

Мадемуазель Прошина вдруг протянула к нему руку:

— Ах, — сказала она. — С кошками так всегда. Стоит хоть разок взять в руки, и от шерсти потом не избавиться.

Она сняла с рукава Мурина серую пушинку, дунула, раскрыв пальцы, и очаровательно, как красивая женщина, засмеялась.

Мурин затворил за ними дверь. Огорошенный, он оперся на край стола. Поговорка врет, теперь думал он. Нет столько родов любви, сколько людей на свете. Есть только два: счастливая и несчастная. Он чувствовал себя непоправимо несчастным.

Пришел гостиничный лакей:

— Ваш экипаж у подъезда, — и взял его саквояж.

Андриан стоял рядом с коляской. Шляпу держал в руке.

— Это ты к чему? — сделал вид, что не понял Мурин, ему хотелось избежать всех этих трагинервических явлений, сопряженных с разлукой, которая надвигалась. — Пока не прощаемся. Есть еще дельце у меня. Заедем в одно место, а потом и свезешь меня на станцию.

Андриан тут же нахлобучил шляпу. Вскочил на козлы.

— Куда ж?

— На Васильевский. Дом советника Трифонова на шестой линии.

Андриан кивнул только. Не задал вопроса. Не было и мелких знаков. Не напряг плечи, не отвердел спиной, не выпрямил шею. Он остался ровно таким, как был. Словом, ничто не указало Мурину, что адрес этот Андриану знаком.

«И к лучшему».

Мурин смотрел, как летят назад дома. Промахнули по Невскому. Засвистел ветер на Дворцовой. А уж как принялся за Мурина, когда выехали на мост! Ремешок под подбородком пришлось застегнуть, чтобы кивер не улетел, как пустое ведро, в невские волны. Хвост Палаша стоял по ветру, как вымпел, — совершенно параллельно мостовой. Река была страшна. Но едва экипаж покатил по острову, в линии, ветер стих, как по волшебству. Здесь, в уютных улочках, ему негде было разбежаться. Здесь традиционно жили те, кто не любил преувеличений и излишеств. От домов дышало немецкой опрятностью. Дом советника Трифонова был на каменном фундаменте. Но сам деревянный. Хоть и подражал всем каменным модам по ту сторону реки: белые колоны, карнизы. Стекла сверкали чистотой. За ними — кружевные занавески. Задернутые.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Коляска остановилась. Мурин сошел, испытывая некоторое недоумение. Он не потерялся бы, делая визит в незнакомый дом на той стороне Петербурга, в своем кругу. Но сейчас впервые преступал за его границы и как быть — не знал. Положился на чутье. На двери был молоточек в виде бронзовой человеческой руки с манжетом, пальцы были спаяны щепотью. Мурин простучал им.

Дверь отворила служанка в полосатом чепце и переднике, бросались в глаза красные щеки и белесые ресницы. Она могла быть голландкой, немкой, финкой. А могла быть и вологодской бабой.

Мурин решил говорить по-русски:

— Добрый день. Доложи, будь добра. Ротмистр Мурин к твоей госпоже с визитом.

Дверь перед его носом неучтиво захлопнулась.

Мурин уже было потянулся опять к бронзовой щепоти. Но тут дверь так же внезапно отворилась, и служанка по-русски, но с неуловимым акцентом сказала:

— Прошу вас, господин.

Мурину пришлось пригнуться, входя.

— Прошу наверх, — показала служанка на лестницу. — В первом этаже пол перекладывают.

Ступени выли и скрипели под его ногами. Он снова пригнулся, входя.

Комнатка была небольшая. Диван и кресла были обиты ситцем в цветочек. Шторы с бомбошками закрывали дверь, которая вела далее в личные комнаты. На крашеных стенах висели акварели в ореховых рамках. Каминная решетка блестела. Деревянный пол блестел. Все говорило: мой стакан мал, но я пью из своего стакана — и уж не сомневайтесь, чистого!

Мурин понадеялся, что миссия его увенчается успехом.

Бомбошки дрогнули. Вошла женщина неопределенного возраста. В руке она держала платочек. Нос и глаза ее были красны, особенно нос, разбухший и шершавый: в Петербурге царила осень. Мурин плохо мог разобрать, сколько даме лет, коль скоро она в чепце. Следом вошла немолодая раскормленная болонка, пятна вокруг глаз и пасти придавали ей нечто замызганное.

— Пс, — чихнула женщина, успев деликатно поднести к носу платочек.

— Госпожа Панкратова, — поклонился он ей, точно перед ним была вдовствующая императрица.

— Господин Мурин. — Дама присела, лягнув назад ногой.

— Пс, — чихнула собачка неотличимо от хозяйки и потянулась носом к его ногам, видимо, учуяв далекий, выцветший запах Колобкова кота, то есть кошки.

Мурин изо всех сил старался не смотреть вниз.

— Прошу великодушно меня простить, не имею чести быть вам представленным.

Дама с искренним и, в сущности, располагающим любопытством разглядывала его мундир, золотое шитье. Мурину казалось, что он сквозь ее слезящиеся глаза читает мысли в голове под чепцом: «Тут одной канители пошло на червонец или даже четвертной».

— Я бы не осмелился. Но в нынешних обстоятельствах военного времени… я подумал, что упаду к вашим ногам и вы меня простите.

Дама вскинула глаза.

«Что я несу, — спохватился Мурин, продолжая говорить, — пересолил». Наконец сумел умолкнуть.

— Бонапарта бить едете? — приветливо заговорила она, убедившись, что установилась тишина. — Я по сапогам вашим поняла.

Мурин в который раз ужаснулся особой, совершенно непостижимой для него проницательности дамского пола. Как — по сапогам?! Он чуть не сказал: вас бы в штаб князя Кутузова, вы б всех французских шпионов переловили за неделю.

Ограничился учтивым поклоном:

— И поэтому я осмелился предположить, что могу иметь надежду на то, что расположу вас удовлетворить мою просьбу.

Мурин подумал: сказать «Возможно, последнюю»? — но постеснялся так уж явно выжимать слезу из немолодой собеседницы.