Таким образом, привезя в Лондон предложения об условиях договора, максимально отвечавшего в данных сложившихся условиях интересам России, Бруннов пошел на поводу английских политиков. Пальмерстон настаивал на введении английского флота в Дарданеллы и Мраморное море одновременно с появлением русских судов в Босфоре. По этому пункту Бруннов уступил. Затем он снял возражения по количеству вводимых англичанами военных судов, не ограничивая их числа. И, наконец, российский представитель согласился с формулировкой о закрытии Проливов только в мирное, а не в военное время, как предполагалось поначалу. Этот ряд уступок привел фактически к тому, что закрытие Проливов превращалось в ловушку для русского флота[382].
3 (15) июля 1840 г. после 10-месячных интенсивных переговоров представителями России, Великобритании, Австрии, Пруссии – с одной стороны, и Османской империей – с другой, был подписан акт о соглашении между Турцией и Египтом. Так называемая Лондонская конвенция состояла из самого текста конвенции, секретного протокола и двух особых протоколов. По ст. III конвенции державы обязались защищать турецкую столицу по просьбе султана: «Высокие договаривающиеся стороны… согласились принять приглашение сего государя и озаботиться защитой его престола посредством сообща условленных совместных действий с целью ограждения от всякого нападения обоих Проливов, Босфорского и Дарданелльского, равно как и столицы Оттоманской империи»[383]. В ст. IV имелось продолжение вышеприведенного положения: «Эта мера не будет ни в коем отношении отменять старого правила Оттоманской империи, в силу которого военным судам иностранных держав во все времена запрещалось входить в Дарданелльский и Босфорский проливы. Султан… имеет твердую решимость сохранять на будущее время это начало, неотменно установленное как древнее правило его империи, и, пока Порта находится в мире, не допускать никакого военного иностранного судна в проливы Дарданелльский и Босфорский»[384].
Таким образом, эти статьи устанавливали новые принципы решения Восточного вопроса. Вместо двустороннего русско-турецкого соглашения в международное право вводилось понятие коллективной гарантии держав по поддержанию существования Турции. Проливы закрывались для флотов всех стран только в мирное время. Это решение имеет два аспекта. Во-первых, закрытие обоих Проливов не было выгодно России, имевшей самую непосредственную заинтересованность в свободном выходе из Черного моря. Россия, безусловно, стремилась к закрытию Дарданелл для неприятельских военных судов, но проблему Босфора она предпочла бы оговорить отдельно. Во-вторых, закрытие Проливов только в мирное время не гарантировало безопасности российского побережья во время войны. По словам Ч. Вебстера, «проливы будут закрыты, пока султан находится в состоянии мира, но не всегда, когда он воюет»[385]. Наконец, провозглашая закрытость Босфора и Дарданелл, «древним правилом» султана, конвенция ущемляла права Порты закрывать и открывать Проливы по собственному желанию, как это практиковалось прежде, подчиняла их режим международному соглашению. Конвенция, по существу, попирала права наиболее заинтересованных держав – России и Османской империи. В ближайшей исторической перспективе конвенция вела к ослаблению русского влияния в Турции и, что было особенно важно, в ее балканских провинциях, населенных православными христианами[386]. Она, вкупе с соглашением 1841 г., послужила прелюдией конфликта начала 50-х гг.[387]
В Петербурге, однако, считали Лондонскую конвенцию первым шагом к восстановлению Шомонского союза 1814 г., направленного против революционной Франции. В действительности, исключение Июльской монархии из европейского концерта стало следствием англо-французских противоречий, к тому же носило временный характер. Безусловной победительницей в этой сложной политической игре стала английская дипломатия. Она добилась отмены Ункяр-Искелессийского договора, изоляции Франции в Европе и ослабления ее позиций на Ближнем Востоке. Все это ясно осознавали европейские политики. Министр иностранных дел Франции Ф. Гизо писал Н. Д. Киселеву о конвенции 1840 г.: «То была ваша капитальная ошибка. Дабы изолировать, дабы ослабить правительство Людовика-Филиппа, вы отложили в сторону вашу традиционную политику, заключавшуюся в том, чтобы вести самостоятельно ваши дела в Турции, без постороннего участия, без соглашения с кем бы то ни было. Вы сами перенесли эти дела в Лондон и договором 15 июля 1840 года собственными руками обратили их в общее дело Европы»[388].
После подписания конвенции Англия взяла инициативу по урегулированию турецко-египетского кризиса в свои руки. Россия не была приглашена участвовать в военных действиях, и это было сделано намеренно. Войска Ибрагима потерпели поражение, и Мухаммед Али вынужден был согласиться лишь на наследственное владение Египтом. Франции было предложено смириться с поражением своего союзника в обмен на приглашение участвовать в общих переговорах. Российское правительство попыталось помешать присоединению Франции к коалиции держав: Бруннов получил инструкции во что бы то ни стало изолировать Францию, но сделать этого не удалось. Новое соглашение о Проливах с участием Франции было подписано 13 июля 1841 г. По существу, оно почти повторяло предыдущее соглашение.
Итак, Россия оказалась в явном проигрыше: изолировать Францию не удалось, Проливы были закрыты для русского военного флота, безопасность черноморского побережья находилась под угрозой. Тем не менее российские политики стремились «сохранить лицо» при явном проигрыше, а Нессельроде даже выступил с заявлениями, в которых пытался представить Англию проигравшей стороной[389]. В современной зарубежной и отечественной историографии иногда высказывается точка зрения о выгодности для России условий конвенций 1840 и 1841 гг.[390] Опровергнуть это утверждение помогают не столько приводимые аргументы, сколько дальнейшее развитие событий на Ближнем Востоке и в Турции, что является высшим критерием исторической достоверности.
Потеря позиций в Османской империи не могла не сказаться на взаимоотношениях России с православными подданными Турции. «Не менее важным результатом европейского вмешательства было ослабление нашего политического влияния на Балканах», – писал С. Жигарев[391]. Порта все успешнее играла роль посредника во внутриполитических конфликтах Сербского княжества, взяв на себя обязанности, ранее выполнявшиеся российскими представителями. Именно на турецкую поддержку ориентировались сербские заговорщики, планируя переворот 1842 г. Не случайно именно в Константинополе нашли приют представители оппозиции, будучи высланными из княжества. Среди сербских политиков усилились тенденции к ориентации на другие европейские державы помимо России. В сербских политических кругах большое распространение получило мнение о своекорыстной политике российского правительства на Балканах, об использовании им освободительного движения южнославянских народов в своих, сугубо прагматических целях. Взоры сербских политиков, среди которых оставалось все меньше приверженцев русской ориентации, устремлялись на Запад. Усиление этого процесса в 40-х гг. можно отнести к одному из негативных последствий недальновидной и проигрышной политики России на Ближнем Востоке в конце 30-х – начале 40-х гг. XIX в.
Сербские историки полагают, что новая фаза обострения Восточного вопроса в конце 30-х гг. ввела Сербию в круг борьбы великих держав за влияние на Порту и Балканы[392]. Хотелось бы при этом отметить, что и в предыдущие десятилетия Сербия была ареной борьбы Англии, Австрии и России за влияние в этой провинции Османской империи. Открытие консульств в Белграде лишний раз свидетельствует об этом. Ближневосточный кризис четко обозначил те центры, где сталкивались интересы ведущих европейских держав. Для России, ослабившей свое политическое присутствие в регионе, усиление борьбы европейских держав за преобладание в Турции не сулило благоприятных перспектив. Она вынуждена была постепенно уступать свои казавшиеся незыблемыми позиции тем, кто в силу своего экономического превосходства имел открытый доступ на турецкие рынки. Вместе с импортными товарами сюда проникали новые знания и идеи, служившие примером для либерально настроенных слоев сербского общества. Престиж Европы возрос, и она стала осваивать роль покровительницы турецких христиан[393]. В целом же как внешнеполитические успехи России в Османской империи в 20-х – начале 30-х гг. XIX в., так и просчеты конца 30-х гг. нашли свое отражение в развитии русско-южнославянских и, в частности, русско-сербских отношений.