Читать интересную книгу Распад - Уолтер Уильямс

Кабинет верховного лорда, в отличие от сумрачного зала правления флота, был ярко освещен. Сквозь прозрачную стену виднелся гигантский гранитный купол Великого прибежища, откуда шаа правили своей империей, а за ним открывалась великолепная панорама Нижнего города. Со своего кресла Чен видел коридор, по которому бесчисленные поколения предшественников лорда Саида шли получать приказы от хозяев в Великое прибежище, ныне запертое. Планам устроить там музей положила конец война.

Предводитель парламента восседал на огромном кресле-троне. Куполообразный навес над головой оставлял в тени его лицо.

— Верхний город и правительство — не одно и то же, — попытался возразить лорд Чен, перефразируя меморандум Мартинеса. — Правительство может заседать где угодно, и лучше подальше, чтобы не оказаться уничтоженным случайным взрывом, оказавшись в ловушке на осажденной планете.

Что может быть достойнее жизни, принесенной в жертву во славу Праксиса! — парировал лорд Саид.

Хотя лорду-правителю уже исполнилось девяносто, выглядел он весьма грозно: орлиный нос, почти касающийся выпяченного подбородка, коротко стриженные белоснежные волосы и пышные усы. Клан его отличался крайним консерватизмом. Лорд Саид возглавил империю в день мятежа, сместив наксидского лорда-правителя и сбросив заговорщиков со скалы в пропасть с помощью депутатов-лоялистов.

Лорд Чен пристально взглянул на него.

— Значит, вы считаете, что правительство должно погибнуть?

Лорд Саид, казалось, удивился.

— Правительство вместе с верными подданными империи должно защитить столицу и Праксис, — провозгласил он, потом, недовольно сдвинув брови, добавил: — Сообщу вам один секрет, милорд депутат, но прошу никому больше не говорить. Мы с самого начала поддерживали контакты с мятежниками и их так называемым Комитетом спасения Праксиса.

— Простите, милорд, как вы сказали? — Лорд Чен вытаращил глаза.

— Цепочка ретрансляционных станций между Заншаа и Магарией осталась в целости, — продолжал лорд Саид. — Мы вели переговоры. Они требовали нашей капитуляции, но мы отказались… официально.

От его тона по спине Чена побежали мурашки.

— А неофициально?

— После нашего поражения при Магарии с наксидами связалась некая тайная оппозиционная группа. Они заявили, что имеют широкую поддержку как в парламенте, так и во флоте и способны организовать смещение моего, так сказать, фанатичного режима. — Лорд Саид слегка улыбнулся в усы. — Если им дадут время. Кроме того, эти якобы предатели передают врагу — через тот же канал — дезинформацию… в частности, внушают, что четвертый флот находится в гораздо лучшем состоянии, чем на самом деле, и может прибыть с Харзапида в любой момент.

— И наксиды верят? — осторожно спросил Чен.

Лорд Саид пожал плечами.

— Судя по их поведению, да. Мы надеемся протянуть игру достаточно долго, чтобы успеть подтянуть подкрепления.

Опасная игра, милорд, — покачал головой Чен. — В таких случаях трудно понять, кто кого обманывает. Кроме того, они могут напасть в любом случае, хотя бы с целью подтолкнуть здешних своих пособников.

Правитель мрачно кивнул.

— Вы правы, милорд, но у нас просто нет выбора.

Лорд Чен покинул дворец Саида в смятении. Мысли в голове превратились в бурлящую кашу. Пэр высшего ранга, чьи предки служили империи тысячелетиями, он до вчерашнего дня был готов смиренно встретить свою судьбу, погибнуть во славу Праксиса под аннигиляционными бомбами или от пули наксидских чешуйчатых жандармов, штурмующих его дворец. Оказавшись в безвыходной ситуации, он не колеблясь застрелил бы своих близких, которые без сомнения приняли бы смерть с той же покорностью, что и он сам. Но теперь…

Вчера в тихом саду среди благоухающих цветов перед ним вдруг возникла надежда, и принес ее визит капитана Мартинеса. Появился реальный шанс выжить — для жены и дочери, для него самого, — и ради этого шанса лорд Чен был готов на все, хотя ещё несколько дней назад подобная идея его лишь рассмешила бы.

Он уже составил в уме список людей, с которыми стоило поговорить — чиновников из администрации Саида и вне ее. Вернувшись домой, лорд Чен вызвал секретаря и начал звонить.

Пышные юбки с оборками, волосы, собранные в пышный пучок, густо набеленное лицо с яркими кругами румян на щеках — певица была одета в классическом стиле дериву. Зрители затихли в почтительном ожидании. Трое музыкантов сыграли вступление, и волшебный голос начал выводить мелодию, оттачивая каждый слог, каждую ноту с тщанием изысканного любовника. Руки исполнительницы дериву, белые, как и лицо, порхали в воздухе словно два голубка, подчеркивая жестами значение слов. Искусно выдержанные паузы подогревали напряжение, и публика замирала, затаив дыхание.

Аплодисментам, казалось, не будет конца. Прежде Суле приходилось видеть подобные концерты лишь на видео, и она представить себе не могла, насколько силен эффект живого выступления.

— Чудесно, правда? — произнес Мартинес.

— Да, — кивнула она.

Он взял ее за руку. Ладонь была большой и теплой… и не слишком влажной. В целом, хорошая рука.

Со сцены зазвучала новая песня, на этот раз не о любви и желании, а о смерти. Мать умоляла неведомые силы возвратить ей ребенка. Голос певицы, прежде нежный и томный, теперь приобрел болезненные нотки отчаяния, он резал по сердцу бритвой. По белой щеке скатилась слеза.

Сула отняла руку и стала аплодировать вместе со всеми. Песня обжигала, будто на оголенные нервы плеснули кислотой, но после нее почему-то становилось хорошо. Она словно бы приподнимала покров над потаенными глубинами вселенной, обнажая вечные, первоначальные истины, подлинный смысл существования.

Дериву было целиком терранским стилем в музыке. Хотя темперированный строй и явился одним из неоспоримых значительных вкладов землян в имперскую цивилизацию, в ряду великих композиторов и исполнителей людей насчитывалось чрезвычайно мало. Даймонги с их застывшими невыразительными лицами лучше и тоньше умели выражать голосом все виды эмоций. Фактически сама их речь была музыкой, поэтому блеск и изящество их интерпретаций привлекали множество любителей всех рас, хотя, разумеется, эти грандиозные многоголосые концерты чаще всего слушались в записи. Находиться поблизости от большого даймонгского хора и не упасть в обморок мог далеко не каждый.

Если даймонги говорили музыкой, то креи, по всеобщему признанию, были самой музыкой. Их примитивные светочувствительные способности вынужденно дополнялись невероятными способностями к звукоизвлечению с чрезвычайно широким спектром. Следуя их характеру, музыка креев чаще всего была живой и радостной, и большинство популярных композиторов и музыкантов принадлежали именно к этой расе. Даже если первоначальный вариант песни принадлежал людям, всеобщее признание получала обычно крейская аранжировка.

Однако в то время как выражение торжества, восторга, радости и ликования сделались бесспорной привилегией других рас, терранцы остались монополистами в области трагедии. Музыка печали и горя, потери и расставания давалась им как ничто другое. Отчаяние, стойкость, покорное принятие неизбежного — вот что было их коньком. Это признавали даже шаа. Их строгой этике импонировал стиль классических трагедий. Все в мире преходяще и смертно, кроме великих идей Праксиса; вполне понятно горе короля Лира или Эдипа, не удостоившихся света учения будущего.

Камерное искусство дериву с горсткой аккомпаниаторов и единственным певцом было по-настоящему уникальным, и его мрачные трагические темы не имели ничего общего с кипящей радостью и легкостью крейских мелодий и даймонгским великолепием. Соприкосновение души с горем, смертью, тьмой, последний проблеск жизни, задуваемый беспощадным космическим ветром, — вот что завораживало аудиторию.

Сула слушала, широко раскрыв глаза. Чистота эмоций, напряжение в голосе, изящный неназойливый аккомпанемент — само совершенство. Сердце сжималось, слова будто пульсировали в крови.

Она сама успела хорошо узнать, что такое смерть, — когда помогала выносить обугленные мумии из разбитых, оплавленных отсеков крейсера «Дели»… когда убила две тысячи наксидов при Магарии… когда она сама до полусмерти избила взрослого мужчину, а потом приказала бросить его в реку.

Когда хладнокровно убила несчастную, запутавшуюся девчонку.

Смерть висела в воздухе, обвивала паутиной, напоминала Суле, что искра ее жизни так же преходяща, что она тоже не более чем горстка праха в кулаке судьбы…

Сула печально улыбнулась. Песня была о ней.

Лицо Сулы светилось какой-то особенной радостью, щеки разрумянились, глаза блестели. Концерт, казалось, преобразил ее. Мартинес молча смотрел и не мог налюбоваться.