— Кто и по чьему велению навстречу мне идет?
Моисей перевел дух: обычная фраза приветствия подтверждала, что намерения у египетских воинов невраждебные.
— Моисей, брат Рамсеса Солнечного, правителя Верхнего и Нижнего Египта, сын Сети Менмаатра, победитель нубийцев и прочих племен варварских, — перечисление титулов действовало безотказно. — А кто на пути моем стоит?
Услышав стандартный ответ, сотник тоже расслабился:
— Манитон с сотней из личной тысячи фараона, что направляется в Уасет.
И добавил от себя, уже не по уставу:
— С возвращением, мой господин. Рад Вас снова видеть.
Моисей пригляделся внимательнее. Что-то неуловимо знакомое проступало в грубых чертах бывалого вояки. Где-то они уже встречались, только тогда морщин на лице Сотника поменьше было. Вдруг Моисей вспомнил: перед ним постаревший на десять лет Манитон — тот самый военачальник, что спорил с Моисеем в памятной битве с нубийцами.
— Я тоже рад тебя видеть! Как жизнь твоя сложилась после нашей победы? Погоди, ты вроде тысячником был? Что случилось? Как в сотниках оказался?
Манитон вздохнул:
— Длинная история, господин. Долго рассказывать.
— Ничего, время у нас есть. Солнце садится, все равно пора на ночлег устраиваться. Давай лагеря рядом поставим, а с утра путь продолжим. Каждый в свою сторону.
* * *
Израильтяне со ставшими уже привычными песнями и музыкой устраивались на ночь. Моисей в стороне от всеобщего ликования грустно смотрел на соседний египетский лагерь. Шатры встали, как по команде, ровной линией, воины молча сошлись у центрального костра, кроме часовых, что мерно вышагивали вдоль палаток, зорко всматриваясь в темную синеву.
Моисей повернулся к Аарону, следовавшему по пятам:
— Смотри, как ладно у них получается. Боюсь, если придется в схватке смертельной сойтись, не выстоять нам против обученного египетского войска.
Аарон сильно изменился за этих несколько дней. Перестал соскабливать щетину с щек, и она теперь курчавилась редкими волосками жидкой бородки. («Оно и к лучшему, — подумалось Моисею. — Может хоть прыщи исчезнут».) На собрания старейшин юноша надевал специальные сандалии на подошве в три пальца толщиной — небось, на базаре в Уасете за них не меньше четверти дебена меди отдал. К тому же Аарон постоянно вытягивал шею вверх, чтобы казаться еще выше. Но в глазах, нет-нет, да проскакивала неуверенность, особенно когда глядел на Моисея, словно Аарон молча выспрашивал: ну как, выгляжу опытным командиром? И только оставаясь наедине с вождем, Аарон расслаблялся и опять превращался в себя самого: веселого и беспечного юношу.
И сейчас Аарон беззаботно хмыкнул:
— Зато у нас вера есть. В свои силы. И чувство свободы. За нее теперь любой, не задумываясь, жизнь отдаст. Три последних дня стоили многих лет прежней жизни. Думаю, они принесли больше, чем месяцы уговоров и убеждений. А еще у нас есть ты, Моисей. Смотри — одного твоего слова оказалось достаточно, чтобы египетские солдаты тебя послушали. Пока ты с нами, никакая опасность не грозит.
Польщенный Моисей улыбнулся:
— Ладно, идем ужинать, мой бесстрашный помощник. До ночи хочу я еще историю Манитона услышать.
* * *
Моисей долил пива в глиняную кружку. Жбан, прихваченный по знакомству на кухне фараона, жалобно булькал остатками пены, едва покрывавшей дно. Но Моисей не скупился, знал: любые сведения изнутри египетского войска втройне окупятся.
Выпили, как полагается, за здравие посланника богов на земле — Рамсеса, за душу отца его Сети — да будет ей дарована жизнь счастливая в царстве Осирисовом. Подняли бокалы за былые походы, за ратную доблесть, за скорейшую смерть врагов египетских, в особенности нубийцев темнокожих. Моисей заметил, что за дела прошлые да правителей почивших Манитон куда охотнее бокал поднимает, чем за фараона правящего.
— Манитон, как так получилось, что не услужил ты Рамсесу? — попытал счастья Моисей.
Захмелевший вояка со всего маху саданул кружкой по столу, звякнула тихонько посуда, расплескавшаяся пена повисла белыми клочьями на груди Манитона.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Не услужил. Верно, не услужил. И это я — верой и правдой тридцать лет! И Рамсесу Первому — деду, и Сети — отцу — хорош был. А вот сыну не услужил.
Манитон говорил на удивление чисто, язык не заплетался, что, учитывая опорожненный жбан пива, вызывало уважение. Только голос звучал чуть резче. Да и вряд ли бы на трезвую голову воин старый на речи крамольные решился.
— Что ж такого Рамсесу не по нраву пришлось? Я-то тебя помню, как воина верного и честного.
— В том и беда, что привык я правду открыто в глаза говорить, — Манитон остановился, а Моисей только кивнул — и через десять лет свежо было воспоминание о споре по поводу отосланных колесниц.
— Когда Рамсес на совете заявил, что пришла пора Заветом Аменемхата воспользоваться, — продолжал Манитон, — я сперва ничего не сказал. Но как узнал, что за речами красивыми стоит, тотчас заявил, что видать боги с ума сошли.
Моисей затаил дыхание: вот кого он должен благодарить за нечаянные слова пред сотником Ауригом, что через торговца хитрого аж до Мадиамской земли добрались!
— Так это ты! — только и смог вымолвить.
— Я, а кто же еще? — машинально отвечал Манитон, погруженный в грустные воспоминания. — Да только ни к чему все. Рамсес разозлился, отправил на границу с ханаанейцами сотней командовать. А сейчас назад в столицу зовет. Видать таки решился на дело богопротивное. А куда мне деваться? Если откажусь младенцев убивать, на кол посадят. А на задание кого другого пошлют. Вот и выходит, что как ни крути, а нет выхода: и детей не спасу, и жизнь потеряю. Хотя по мне лучше голову сложить, чем потом тельца детишек во снах кровавых видеть.
Моисей с трудом сглотнул твердый комок, слезы намочили кончики глаз: нет, не перевелись в земле египетской люди, для которых честь значила больше жизни.
— Манитон, не печалься, — голос дрожал, а лицо кривилось в гримасе. — Не будет Рамсес Завет Аменемхата применять. Точно мне это ведомо.
Настал черед Моисею рассказывать свою историю. И чем дольше говорил, тем больше преображался Манитон. Казалось, хмель выходил вон с каждым словом Моисея, тело выпрямлялось, словно невидимая ноша становилась все легче. К концу рассказа глаза Манитона горели веселым огнем, отражая беспечные языки костра. Чело расправилось, будто сбросило десятка два лет.
Едва дослушав, старый сотник подскочил к Моисею и обнял изо всех сил. Так и стояли они, молча, долгие минуты, два воина, объединенные общей бедой и общей победой.
— Не знаю, Моисей, зачем Рамсес мой отряд в Уасет вызывает. Может замышляет что против рабов израильских, правителя всемогущего своей воле подчинивших, — говорил Манитон через час, когда чувства утихли. — Но совсем не лишним для вас будет оружие раздобыть. На всякий случай, вдруг фараоново слово не таким крепким окажется, как в прежние времена.
Старый воин точь-в-точь повторял мысли Моисея!
— Это я к тому, — продолжал Манитон, — что в двух днях пути отсюда стоит небольшая крепость. Держат ее как вторую линию, если неприятель через границу вглубь страны Египетской прорвется. Гарнизон там всего человек двадцать, зато мечей, щитов и луков со стрелами воинов на пятьсот. Я это наверняка знаю, потому как случись война, предписано мне в ту крепость направляться, гарнизон пополнять. Такие же указания другие четыре сотни имеют.
— Только, Моисей, — добавил Манитон перед тем, как в лагерь египетский темной ночью возвращаться, — надеюсь на твою сообразительность. И верю, что если решишь оружием тем завладеть, то хитрость применишь, а не силу. Иначе буду чувствовать себя предателем, что двадцать воинов беззащитных на верную смерть отправил…
* * *
И опять Моисей твердой рукой держал поводья, не давая резвому жеребцу сорваться в галоп. Конь лишь удила кусал, но, чувствуя уверенного возничего, смирно шагал впереди отряда из двадцати израильтян. Рослые мужи-левиты показались Моисею самыми ловкими, самими подходящими для непростого задания.