С этими словами Лацис абсолютно бесшумно, как лесной дух, прямо-таки просочился среди густых елок… Я сторожко поспевал за ним.
Как оказалось, Лацис дул на воду, параноик…
В медсанбате приветливо горел свет аккомуляторных лампочек, дымились трубы печек в больших брезентовых палатках, и все было мирно и тихо…
Вот и собачка. Висит, наколотая животом, на сломанной березовой ветке…
Отшвырнув лыжи, я бросился бежать. И как последний безумец, кидался из одной палатки залитой кровью до белого сатинового потолка, в другую. Такую же…
Когда Лацис, обежавший вокруг мертвого лагеря, нашел меня, я сидел возле Наташи и, ласково поглаживая её голову одной ладонью, мерно грыз вторую. Чтобы не кричать.
Арвид быстро огляделся, поднял что-то с брезентового пола… красное, упругое…
— Матку ей вырвали и грызли., — холодно и деловито пояснил мне он.
— Зачем? — мертво спросил я.
— Финны. — пожал плечами чекист. (Грязная пропаганда? Прим. Редактора) (Мы не можем отвечать за отдельные, достойные сожаления эксцессы. Причем допущенные не героической Suomen armeija, а грязными мясниками из SS. Прим. Переводчика)
… Арвид собирался не то что неторопливо, но и даже медленно, как-то очень по — латышски, основательно.
— Значит, дневник и документы Вы, Владимир Иванович, отвезете на Литейный.
— Арвид, может я с тобой? — с безнадежной тоской спросил я.
— Куда Вам, голубчик! Вы для него словно будете гиря на ногах, уж не обижайтесь за прямоту! — возразил мне подполковник Вершинин.
— Абсолютно верно…, хором заметили оба Сани, который инженер и который сапер.
— А ты вот лучше нашу пушку почини! — резонно заметил мне странно помолодевший Петрович.
— Ну, я пошел. Не скучайте тут без меня, дай Бог, вернусь…, — сказал Лацис.
Но Бог не дал.
(Через месяц патруль егерей обнаружил старое охотничье зимовье, до потолка забрызганное замерзшей кровью. В нем вповалку лежали четырнадцать заледеневших трупов в изорванной штатской одежде финского и шведского покроя, с кокардами SS и один труп в русской военной форме. Кто был этот человек, мы тогда не знали. Прим. Переводчика).
Тут заканчивается история Отдельной экспериментальной батареи и начинается сага о «Aavetykki», она же: Пушка-призрак,[70] Карельский Скульптор[71] и Красный Лесоруб.[72]
Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,Идем мы в смертный бой за честь родной страны.Пылают города, охваченные дымом,Гремит в седых лесах суровый бог войны.Артиллеристы, Сталин дал приказ!Артиллеристы, зовет Отчизна нас!Из сотен тысяч батарейЗа слезы наших матерей,За нашу Родину — огонь! Огонь!
Часть вторая
«Как в жерновах,Меж двух миров, меж двух народов…»
Финский поэт Эйно Лейно.
«Война — это травматическая эпидемия, осложненная массовым безумием её участников.»
Русский хирург Пирогов.
1
Синяя тетрадь.
Солидный, дорогой ежедневник престижной марки «ТМ BRUNNEN», изготовленный в столице Баварии Мюнхене старейшим производителем канцелярских товаров Baier & Schneider Gmbh & Co.
Слева, на форзаце, проступают неразборчивые карандашные строки:
Нас было много на челне…Иные парус напрягали,Другие дружно упиралиВ глубь мощны весла. В тишинеНа руль склонясь, наш кормщик умныйВ молчаньи правил грузный чёлн;А я — беспечной веры полн —Пловцам я пел…. Вдруг лоно волнИзмял с налету вихорь шумный….Погиб и кормщик и пловец! —Лишь я, таинственный певец,На берег выброшен грозою…[73]
На первой странице — начинается бисерный, аккуратный текст совсем другим почерком, нежели на форзаце, поначалу выполненный, как видно, очень хорошей и дорогой самопишущей ручкой. (По мнению нашего консультанта, профессора Яалло Суурманенна, стиль письма весьма своеобразный; наблюдаются непоследовательность и несвязность в изложении, доходящие иногда до полной бессвязности. Основная причина непоследовательности автора заключается, как видно, в быстроте течения идей, быстрой смене представлений, заставляющих делать пропуски, резкие переходы от одного к другому, что и вызывает нарушение логической связи повествования. Чем сильнее возбуждение, тем резче выступает спутанность и бессвязность. Следует отметить, что возбуждение весьма нарастает к концу рукописи. В целом следует сделать вывод, что автор текста при его написании находился в остром маниакально-депрессивном состоянии. Прим. Редактора).
Проба пера. Проба пера. Раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять. Принесли его домой, оказалось — он живой. Ну, да. Оказалось, что живой. Хотя и не вполне.
Доктор Суурманен сказал: возьмите лист бумаги и пишите. Что писать? — спросил его я. Да что хотите! — ответил он. — Откройте поток своего сознания…
Ага. Как раз откроешь, туда сразу и набросают всякого… Как там у Гоголя Городничий жаловался: стоит только поставить новый забор!
Вот, хорошая идея. А не начать ли мне писать по Русски?[74] Во всяком случае, будет меньше любопытных взоров.
Вот.
Пишу.
То есть сижу и тупо смотрю на голубоватый, с водяными знаками лист дорогой вещицы, которая мне явно не по моему дырявому карману. В голове и сердце моём так много, много всего… А как захочешь хоть слово написать, так и шабаш.
Какой-то чОртов ступор.
Вертится на кончике пера сплошное: «Довожу до вашего сведения, что…»
Тьфу ты, huoruus какое! Совсем ты, Володинька, отупел и запсовел в этой своей лаппеенрантской гарнизонной глуши. Ох… Как я себя назвал-то?!.. Какой я вам Владимир Русских?! С января 1918 года я гордо именуюсь Юсси Суомолайнен![75] С этих самых пор я финн. Просто финн. Припал, так сказать, к историческим корням.
Ага, вот и традиция соблюдена!.. В классическом произведении главный герой на первой же странице (а лучше, в первой же строке!) представляется дорогому читателю. «Меня зовут Измаил…» — это я цитирую замечательный роман Мелвилла «Белый Кит, или Моби Дик», который я читал в госпитале. О странствиях, опасных и долгих, в погоне за загадочным олицетворением зла — Белым Китом. Что интересно, кита всё-таки настигли, на свою же голову.
Так вот: меня зовут НЕ Измаил. Меня нынче зовут мародер.
Кто не в курсе, так Брокгауз и Эфрон вам разъяснят: «М. (от фр. — marauder— мошенник) — лицо, занимающееся мародерством.»
И, пониже: «М. — незаконное присвоение чужого имущества в атмосфере безнаказанности, обычно в бедственных ситуациях— например, во время природных катастроф или боевых действий.»
А то, что было вчера? Что это вообще было такое?
Уж никак не похоже на боевые действия! Скорее, катастрофа…
… В тот скорбный час я мирно сидел в старинном, горячо любимом хельсинскими студентами за уют и особую дешевизну кафе «Тётушки Кайсы Вадллунд», что на Kaisaniemi puisto, аккурат возле самого Железнодорожного вокзала.
До моего поезда оставался почти час, вернее, пятьдесят три минуты сорок шесть секунд. Почему так точно? Так ведь война… График движения на Suomen Rautatiet по такому случаю выдерживался неукоснительно! И вправду, попробуй только нарушь. У нас тут не Советская Россия, у нас особо не забалуешь.
На вокзале я оставаться не захотел. Потому что в залах ожидания всех трех классов было хоть топор вешай, такое стояло густое амбре. После того, как в нашу несчастную «семерку» во время русского артобстрела набилось прятаться более ста человек, и элементарно стал кончаться воздух, (Наверное, в нем значительно повысилось содержание углекислого газа? Прим. Редактора) я теперь испытываю острые приступы клаустрофобии (Боязнь замкнутых пространств. И, от себя добавлю, он еще и нас боится. Гомофоб, короче говоря. Прим. Редактора). Разлюбил я что-то большие скопления народу в тесных помещениях. А если сказать прямо, то никогда и не любил.
Подсчитав свои возможные депансы,[76] я заказал себе только маленькую чашечку кофе с молоком…
Впрочем, здешнего официанта скромный размер моего заказа вовсе, к счастью, не смутил! Это на «Эспланаде» на меня посмотрели бы как на последнего pylly, да что там! несмотря на мои офицерские погоны, меня там и на порог вряд ли пустили бы! Знай, чернь, своё место. Еще, чего доброго, возьму и занесу своих окопных вшей в шелковые наряды «чистой» публики.
Нет, здесь хорошо. Любой недостаточный студиозус тут может спросить стакан холодной воды (подается бесплатно!) и потом целый день сидеть за столиком, готовиться к экзамену.