Читать интересную книгу Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

— Это дядя Степа был, — сказал мальчик.

— Да, да, он самый! Мы ему подарили трость, а он попросил сделать такую надпись. Нам она очень поправилась, да и не только нам. Вот пришел заказ кооперации на тысячу штук.

Унцукульцы остры на выдумку. Свои изделия они украшают разными надписями, изречениями, строками из горских поэтов. Попросите закурить — вам протянут изящный портсигар, откроют — и вы прочтете на внутренней стороне крышки: «До каких пор будешь сидеть на чужой шее, нахлебник? Кури свои!»

На дамском кулоне деревообделочники пишут: «Истинная красота не снаружи, а внутри». На ручке нагайки выводят: «Честь и слава — на спине коня». На чернильном приборе: «Не черни белое». Надпись на ноже для разрезания книг гласит: «Я прорезаю путь к знанию». А пепельница поучает:

Пепел сбрасывай сюда,Но огонь храни всегда,Потому что без огняНе прожить тебе и дня.

Любят мастера изречение их земляка Махача: «Предпочитаю огонь позору, смерть — унижению».

Долго рассматривали мы с дядей унцукульские сувениры — я с искренним восхищением, а он с одобрением, не более. На его строгий вкус не было здесь ни одной вещи, достойной стать для его племянника оружием в борьбе за невесту.

— Вернулся! Мой муж вернулся! — послышался голос со двора.

Это Нуцалай принесла радостную весть.

Тут я увидел, что не только дядя мой, кунак Айдамира, но и все мастера артели близко к сердцу принимали дело своего земляка. Мы с Даян-Дулдурумом поспешили к нашим хозяевам.

Айдамир был высокий, очень худой мужчина. Его морщинистое лицо светилось от радости.

Он стоял посреди кучки внимательных слушателей и рассказывал о своей поездке.

— ...А председатель суда — Али Ахтынский — не человек, а золото. Вызывает он меня и говорит: «Ну, Айдамир, скажи, что с тобой делать? С цервой женой ты не был зарегистрирован и вообще давно не живешь, так что вас разводить нечего: сами расстались. Развести со второй женой... Для чего? И по какому праву? Дети у вас, и тебя любит». Тут я спрашиваю у Али Ахтынского: «А откуда вы знаете, что она меня любит?» Оказывается, только я уехал, как Нуцалай написала ему слезное письмо, объяснила, какие у нас дела. «Может быть, — говорит он, — осудить тебя? А за что? За то, что бывшую жену свою, больную женщину, в беде не бросил? Может, оштрафовать? Да и деньги тебе-то нужнее, чем кому-нибудь другому». Объяснил все это мне судья и говорит: «Сам-то ты как думаешь, что с тобою делать?» Я отвечаю: не знаю, мол, поступите, как совесть подсказывает. Он говорит: «Так и сделаем!» И вынес свой окончательный приговор: выслал меня.

— Как выслал? — закричали наперебой слушатели.

— Выслал на два месяца в санаторий. И еще решил ходатайствовать перед правлением колхоза об установлении пенсии больной Жавхарат. Так что понял этот Али Ахтынский меня лучше, чем сам я себя понимаю. Вовек не забуду его справедливости.

7

Был один из тех благодатных вечеров, которые надолго запоминаются горцам. И не потому, что в такие вечера происходит что-то особенное, — нет, просто тихая их красота не может оставить равнодушным ни одно сердце.

В прозрачном синем небе раскрывались первые цветки звезд. Облака спали, как чабаны, завернувшиеся в белоснежные пушистые плащи. И красавица луна застенчиво, как девушка, проходила между спящими, разыскивая среди них своего милого.

Когда мы с дядей и Айдамиром появились на гудекане, там уже собралось десятка два человек.

— Ну, что нового в ваших горах? — спросил дядя после обычных приветствий.

— Да вот посеял один ирганаец на своем поле морковь, — как бы нехотя отвечал кто-то из сидящих, — и выросла она такая, что все поле срослось в одну морковину. Мы как раз сейчас обсуждали, как вытягивать ее будем. А у вас какие новости?

— Да вот решили наши мастера помочь соседям, — не задумываясь, подхватил Даян-Дулдурум, — делаем сообща котел, чтобы сварить ирганайскую морковь. Котел будет в самый раз, потому что когда мастер на одном его краю стучит молотком, до другого края ни звука не доносится.

Дружный хохот был наградой моему дяде. Вот уж правда, за словом в карман не лезет!

Как жаль, что не дойдет до людей столько острых слов, сказанных за вечерней беседой! Давно уже ношу я во внутреннем кармане пиджака толстую тетрадь, куда записываю все примечательное. Не хочется, чтобы пропала и малая крупица услышанного в дороге. И приходится напрягать свою память, чтобы не забыть ничего, пока найдешь время занести услышанное на бумагу. Ведь не писать же прямо на гудекане: это было бы неуважением к сидящим, да и темновато здесь. Так что я слушаю во всю мочь, и даже уши мои, кажется, шевелятся от напряжения. Впрочем, сужу я об этом только по колеблющемуся отражению в горных родниках: негоже горцу глядеться в зеркало, да еще в чужом доме, где его могут застать за этим делом.

А вот что тем временем рассказывает дядя:

— Сам я никогда не вру и терпеть не могу, когда врут другие. Так что знайте: то, что я вам сейчас расскажу, — истинная история. Сидела моя бабушка на террасе сакли, грела свои старые кости и вязала мне шерстяные носки. А кошка наша, как водится, играла с клубком: то покатит, то догонит, лапками хватает, кусает, забавляется. Но, как говорится, всякой игре приходит конец. И кончилась игра эта тем, что кошка проглотила клубок. Что было делать моей бабушке? Оборвала она нитку, отложила вязанье, так как шерсти теперь все равно не хватало, и проходил я ту зиму без теплых носков. Наступила наконец весна, и родила кошка котят. Говорю вам сущую правду: каждый появился в шерстяных носочках!

Тут слово взял Айдамир — он был в этот вечер в чудесном настроении.

— А все ли помнят, отчего треснул вот этот большой камень на гудекане? Не помните? Ну, тогда я вам расскажу. Сидели здесь когда-то два хвастуна. Говорил один: «Три храбреца есть в Дагестане. Один — двоюродный брат мой по отцу. Другой — двоюродный брат по матери. А о третьем мне самому говорить как-то неудобно». Отвечал ему другой: «Знаешь ли ты, что человек произошел от обезьяны? Так вот, та первая обезьяна и была во главе нашего рода». Говорил первый: «Отец мой рассказывал, что его отец, мой дед, был очень высоким человеком. Когда он сидел на крыше сакли, голова его скрывалась в густой серой туче». Отвечал на это второй: «Не туча то была, то была борода моего деда, который как раз в это время тоже сидел на крыше». Так вот, не выдержал камень такого хвастовства и треснул. Смотрите, люди добрые, как бы от ваших рассказов все камни не превратились в щебенку!

— Зачем далеко ходить за смешным? — заговорил сосед моего дяди, молодой человек в городском костюме. — Ведь вот на этом самом месте вчера сидели наши соседи Али и Вали. Али спросил у Вали: «У тебя, Вали, есть брат?» — «Есть». — «А скажи, пожалуйста, сколько ему лет?» — «Сорок семь». — «А сколько тебе самому?» — «Тридцать три». — «А скажи, сколько вам обоим будет вместе, если сложить?» Думал, думал Вали, потом обернулся к Али и говорит: «Валлах, Али, у меня и брата-то нет!»

Так что видите, какие остроумные люди есть в наших горах! Таким и хвастовство ни к чему!

— Все вы знаете, какие меткие стрелки кайтагцы, — снова услышал я голос дяди. — Вот как-то зашел в тир один кайтагец по имени Камал. А надо вам сказать, что любил он порой прихвастнуть. Видит — соревнуются два друга: Башир и Муртуз. А стреляют неважно. Камал пренебрежительно говорит: «Такими выстрелами вы отечество не защитите! Дайте-ка я вам покажу, как надо стрелять!» Берет ружье, лихо вскидывает. Бац — мимо. Другой бы на его месте сконфузился, но наш кайтагец был не из таких. «Вот как ты стреляешь, Башир!» — сказал он и снова вскинул ружье, прицелился получше — и опять неудача. «А так стреляешь ты, Муртуз!» Тут он приладился половчее, весь напрягся и попал-таки в цель. «А вот так стреляю я!» — воскликнул Камал и гордо вышел из тира. Так сейчас выстрелил и ты, мой молодой друг! — И дядя одобрительно похлопал соседа по плечу.

Смех постепенно стихал, да и время было позднее, поэтому гудекан начал пустеть. Попрощались и мы и потихоньку пошли к приютившему нас дому. Тут мне почему-то вздумалось рассказать, как я встретил в Изберге мастерицу Цыбац.

Если бы вы только видели, как дядя ухватил меня за руку и увлек в сторону, приложив еще и палец к своим устам: «Тихо!»

— Почему ты сразу же не сказал мне об этом? — зашептал он.

— Откуда я знал, что это так важно?

— Именно важно! Пошли, мне надо срочно ехать. Лошадь я оставлю тебе, а сам доберусь машиной или самолетом. Только никому ни слова о встрече в Изберге, понятно?

— Как не понять! Я же все-таки твой племянник! — похвалился я, обрадованный тем, что он оставляет мне для дальнейших странствий своего коня.

Только позже, когда мой дядя, попрощавшись с домочадцами Айдамира, уехал на первой попутной машине, я сообразил, что ́ произошло. Я же не сказал ему, что Цыбац давно замужем! А он испугался, видно, что слух о его женитьбе как-нибудь дойдет до нее и она явится в Кубачи, чтобы отомстить за старые обиды. И еще я понял, что теперь-то мой дорогой дядя не станет ждать моего возвращения из странствий. Но главное, я благодарил его в душе за коня: насколько короче станут для меня наши горные дороги!