Кстати к концертам, – музыкантам из немцев вообще было легче; количество их, потребляемое ежедневно Лондоном с его субурбами[243], колоссально. Театры и частные уроки, скромные балы у мещан и нескромные в Argyl-руме, в Креморне, в Casino, cafés-chantants с танцами, cafés-chantants с трико в античных позах, Her Majesty’s[244], Ковен-гарден, Эксетер-галль, Кристаль-палас, С. Джемс наверху и углы всех больших улиц внизу занимают и содержат целое народонаселение двух-трех немецких герцогств. Мечтай себе о музыке будущего и о Россини, коленопреклоненном перед Вагнером, читай себе дома à livre ouvert[245], без инструмента, «Тангейсера» и исполняй, за штатским тамбурмажором и гаером с слоновой палкой, часа четыре кряду какую-нибудь Mary-Ann[246] польку или Flower and butterfly’s[247] redova – и дадут бедняку от двух до четырех с половиной шиллингов за вечер, и пойдет он в темную ночь по дождю в полпивную, в которую преимущественно ходят немцы, и застанет там моих бывших друзей Краута и Мюллера, – Краута, шестой год работающего над бюстом, который становится все хуже; Мюллера, двадцать шестой год дописывающего трагедию «Эрик», которую он мне читал десять лет тому назад, пять лет тому назад и теперь бы еще читал, если б мы не поссорились с ним.
А поссорились мы с ним за генерала Урбана, но об этом в другой раз…
…И чего ни делали немцы, чтоб заслужить благосклонное внимание англичан, все безуспешно.
Люди, всю жизнь курившие во всех углах своего жилья, за обедом и чаем, в постели и за работой, не курят в Лондоне в своем закопченном, продымленном от угля drawing-room’e и не дозволяют курить гостю. Люди, всю жизнь ходившие в биркнейпы своей родины выпить «шоп»[248], посидеть там за трубкой в хорошем обществе, идут, не глядя, мимо public-hous’oв и посылают туда за пивом горничную с кружкой или молочником.
Мне случилось в присутствии одного немецкого выходца отправлять к англичанке письмо.
– Что вы делаете? – вскрикнул он в каком-то азарте. Я вздрогнул и невольно бросил пакет, полагая по крайней мере, что в нем скорпион.
– В Англии, – сказал он, – письмо складывают вообще втрое, а не вчетверо, а вы еще пишете к даме, и к какой!
С начала моего приезда в Лондон я пошел отыскивать одного знакомого немецкого доктора. Я не застал его дома и написал на бумаге, лежавшей на столе, что-то вроде: «Cher docteur[249], я в Лондоне и очень желал бы вас видеть; не придете ли вечером в такую-то таверну выпить по-старому бутылку вина и потолковать о всякой всячине?» Доктор не пришел, а на другой день я получил от него записку в таком роде: «Monsieur H., мне очень жаль, что я не мог воспользоваться вашим любезным приглашением: мои занятия не оставляют мне столько свободного времени. Постараюсь, впрочем, на днях посетить вас» и пр.
– А что, у доктора, видно, практика, того?.. – спросил я освободителя Германии, которому был обязан знанием, что англичане письма складывают втрое.
– Никакой нет, der Kerl hat Pech gehabt in London, es geht ihm zu ominös[250].
– Так что же он делает? – и я передал ему записку.
Он улыбнулся, однако заметил, что и мне вряд следовало ли оставлять на столе доктора медицины открытую записку, в которой я его приглашаю выпить бутылку вина.
– Да и зачем же в такой таверне, где всегда народ? Здесь пьют дома.
– Жаль, – заметил я, – наука всегда приходит поздно; теперь я знаю, как доктора звать и куда, но наверно не позову.
Затем воротимся к нашим чающим движения народного, присылки денег от родных и работы без труда.
Неработнику начать работу не так легко, как кажется; многие думают: пришла нужда, есть работа, есть молот и долот – и работник готов. Работа требует не только своего рода воспитания, навыка, но и самоотвержения. Изгнанники большей частью люди из мелкой литературной и «паркетной»[251] среды, журнальные поденщики, начинавшие адвокаты, от своего труда в Англии они жить не могли, другой им был дик, да и не стоило начинать его: они все прислушивались, не раздастся ли набат. Прошло десять лет, прошло пятнадцать лет – нет набата.
В отчаянии, в досаде, без платья, без обеспечения на завтрашний день, окруженные возрастающими семьями, они бросаются, закрыв глаза, на аферы, выдумывают спекуляции. Аферы не удаются, спекуляции лопают, и потому, что они выдумывают вздор, и потому, что они вносят, вместо капитала, какую-то беспомощную неловкость в деле, чрезвычайную раздражительность, неуменье найтиться в самом простом положении и опять-таки неспособность к выдержанному труду и усеянному терниями началу. При неудаче они утешаются недостатком денег: «Будь сто-двести фунтов, и все пошло бы как по маслу!» Действительно, недостаток капитала мешает, но это общая судьба работников. Чего и чего не выдумывалось, от общества на акциях для выписывания из Гавра куриных яиц до изобретения особых чернил для фабричных марок и каких-то эссенций, которыми можно было превращать сквернейшие водки в превосходнейшие ликеры. Но пока собирались товарищества и капиталы на все эти чудеса, надобно было есть и несколько прикрываться от северо-восточного ветра и от застенчивых взоров дщерей Альбиона.
Для этого предпринимались два паллиативные средства: одно очень скучное и очень невыгодное, другое также невыгодное, но с большими развлечениями. Люди мирные, c Sitzfleisch’eм[252], принимались за уроки, несмотря на то что они не только прежде не давали уроков, да и сомнительно, чтоб когда-нибудь их брали. Конкуренция страшно понизила цены.
Вот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который, мне кажется, принадлежал скорее к числу самобытных протестантов, чем коллективных:
MONSIEUR N. N.
Teaches the French language
on a new and easy system of rapid proficiency,
has attended Members of the British Parliament and many other
persons of respectability, as vouchers certify,
translates and interprets that universal continental
language, and english,
IN A MASTERLY MANNER
TERMS MODERATE:
Namely, Three Lessons per Week for Six Shillings[253].
Давать уроки у англичан не составляет особенного удовольствия: кому англичанин платит, с тем он не церемонится.
Один из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина, предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери. Он отправился к нему в назначенное время для переговора. Отец спал после обеда, его встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы до ног Б<оке> и спросил: «Vous être le french teacher?»[254] Б<оке> подтвердил. «Vous pas convenir à moa»[255]. При этом британский осел указал на усы и бороду.
– Что же вы ему не дали тумака? – спрашивал я Б<оке>.
– Я, право, думал об этом, но когда бык поворотился, дочь со слезами на глазах молча просила у меня прощенья.
Другое средство проще и не так скучно: оно состоит в судорожном и артистическом комиссионерстве, в предложении разных разностей без внимания на запрос. Французы по большей части работали в винах и водках. Один легист[256] предлагал своим знакомым и корелижионерам[257] коньяк, доставшийся ему чрезвычайным образом, по связям, о которых в теперешнем положении Франции он не мог и не должен был рассказывать, и притом через капитана корабля, которого компрометировать было бы calamité publique[258]. Коньяк был так себе и стоил шесть пенсов дороже, чем в лавке. Легист, привыкнувший «пледировать»[259] с декламацией, прибавлял к насилию оскорбление: он брал рюмку двумя пальцами за донышко, описывал ею медленные круги, плескал несколько капель, нюхал их на воздухе и всякий раз был изумлен замечательно превосходным запахом коньяка.
Другой товарищ изгнания, некогда провинциальный профессор словесности, увлекал вином. Вино он получал прямо из Кот д’Ора, Бургоньи, от прежних учеников и с необыкновенным выбором.
«Гражданин, – писал он ко мне, – спросите ваше братское сердце (votre cœur fraternel), и оно вам скажет, что вы должны мне уступить приятное преимущество снабжать вас французским вином. И тут сердце ваше будет заодно со вкусом и экономией: употребляя превосходное вино, по самой дешевой цене, вы будете иметь наслаждение в мысли, что, покупая его, вы облегчаете судьбу человека, который делу родины и свободы пожертвовал все.
Salut et fraternité![260]
P. S. Я взял на себя смелость вместе с тем отправить к вам несколько проб».
Образчики эти были в полубутылках, на которых он собственноручно надписывал не только имя вина, но и разные обстоятельства из его биографии: «Chambertin (Gr. vin et très rare!). Côte rôtie (Comète). Pommard (1823!). Nuits (provision Aguado!)…»[261]