Мужчина протянул руку и погладил щенка. Тот радостно взвизгнул и ласково лизнул ладонь гостя. Моментальное единение человека и собаки наполнило Лешину душу безграничным доверием к родственнику, и он, более не задумываясь над странностями бытия, встал и начал собираться в дорогу.
Впоследствии он никогда не жалел о решении пойти за дедом Колываном. А последующие двадцать лет неразрывно связали двух столь непохожих, но безгранично близких друг другу людей.
Дед – если можно назвать дедом мужчину, разменявшего пятый десяток – был человеком странным и, наверное, даже удивительным.
О своем прошлом он почти не рассказывал. Всегда мрачноватый, суровый и немногословный, он ведал обо всем, что было и есть на Урале. Знал и об охоте, и о старательском деле, и об обычаях и законах; хаживал по Уралу – от вогульских стойбищ вверх по Оби до киргизских степей за Оренбургом, от села Абатского на Тобольском тракте до самого Соликамска. На равных говорил и с начальством, и с голытьбой, и с каторжанами. Святое писание помнил так, что священники его сторонились, в доме держал великое множество книг на разные темы. Жил охотой и рудным промыслом, а в доме – маленькой заимке близ села Никито-Ивдельское, только зимовал, да и то не всегда. Деньги у старика водились: однажды Леша видел, как дед Колыван расплатился за новое ружье старинным тяжелым золотым червонцем.
Пока Леша не вошел в возраст, дед оставлял его на заимке под присмотром древнего старика-мансийца, верного Колывану, словно раскольник – двоеперстию. Однако едва мальчишке минуло восемь лет, дед стал брать его с собой в путешествия. Поначалу ходили недалеко, но с годами обошли весь Урал. Видали и долины горных рек, ведущих в Пермскую землю, и бесконечные заснеженные леса на севере, и шумный Екатеринбург, а после и юг, где отступали прочь леса и начинались бескрайние, дикие башкирские степи.
Урал не зря называли краем странным и удивительным. Он словно являлся границей всего: русских земель, обитаемого мира, христианского бога. Здесь заканчивались сказки о сером волке и Иване-дураке и начинались легенды о мастерах-камнерезах и подземном змее – полозе. В этих краях богатством считали не горсти отчеканенных монет с ликом правителя на орле, а россыпи самоцветных камней и струящийся сквозь пальцы золотой песок. Эти места меняли саму людскую суть: пришедшие сюда люди либо принимали суровые первобытные законы, либо растворялись в просторах лесов и гор без следа. Разделяя пространство, эта граница отделяла и исконные русские ценности – землю и волю, от ценностей уральских – мастерства и терпения.
Очень быстро Леша усвоил первый урок деда Колывана – люди уважают тех, кто помощи не просит, но сам всегда может ее оказать. Фарт вообще считался на Урале ресурсом более важным, чем золото.
Многоснежные зимы старик и юноша просиживали на далекой ивдельской заимке, глядя, как переливается в небе, словно дивная восточная ткань, северное сияние. Коротая долгие вечера, дед Колыван рассказывал Леше о том, как велик мир за пределами Урала: о том, что он видел за прожитые годы, что слышал от умных людей и прочел в книгах. Школы Пелевин не знал, грамоту выучил по Новому Завету, арифметику – пересчитывая патроны, а остальные науки пришли к нему с рассказами Колывана о повадках зверья, о том, как ориентироваться по положению звезд на небе, и о том, по каким признакам искать в земле железо, медь или золото.
– Только надобно ли тебе это? – рассудительно произнес дед, поглаживая Бирюша, вымахавшего в трехпудового желтоглазого, похожего на крупного волка, пса. – Золотом человек не счастлив, а болен. Взять хотя бы Сюткина Никифора – отрыл он в сорок втором годе на Царево-Александровском прииске, что возле Миасса, золотой самородок больше чем в два пуда весом. Смотрителя прииска тогда орденом Святого Станислава пожаловали, управляющего промыслом – премией в размере годового жалованья. Сюткину же сообразно Своду Законов выплатили награду больше чем в тыщу целковых, да еще и вольной пожаловали. Ему б тот капитал к делу пристроить, а он пошел себе в разнос, запил, закуролесил, порот был прилюдно… Когда видал его последний раз, он пьянющий по улицам шлялся да что-то про дорогу в облака распевал. Помер молодым – вот и все его счастье. А возьми Якова Коковина. Мастер из наипервейших, столица его уважала, а как попал ему в руки тот изумруд, что по весу «фунтовым» прозвали, – и кончился человек, лишь только богатства коснулся. В тюремной камере руки на себя наложил, а изумруд сгинул неведомо куда…
Иногда они ходили на лыжах к вогульским стойбищам – менять меха на порох и на капканы. Насмотревшись на их жизненный уклад, в рассказы Колывана, что манси некогда славились как могучие воины, наводившие ужас на русских поселенцев, Леша уже почти не верил, но старику не перечил. Несколько раз останавливались ночевать в вогульских чумах, где правая сторона жилища – мужская, левая – женская. Спали на лежаке из еловых веток, укрывшись оленьими шкурами и греясь от чувала, стоящего на женской половине.
– Главного шеста не касайся, – учил Колыван Лешу. – Кутоп-юх они его называют. Священным у них считается. Вроде как центр мира у древних эллинов.
Прочитав наставление, дед отвернулся и спокойно уснул, а Лешка, опасаясь даже невзначай зацепить треклятый шест, проворочался полночи без сна и впредь всеми правдами и неправдами ночевок в стойбищах пытался избегать. Хотя после того, как однажды Колыван с Лешей спасли пять мансийских семей в отрогах Чистопского хребта, отказываться от подобной чести стало затруднительно.
По неведомой Леше причине Колыван избегал посещать города. Первый визит в человеческий муравейник совпал с днем рождения подростка: летом 1876-го свое двенадцатилетие Пелевин отметил в Екатеринбурге. Город, насчитывавший тридцать тысяч населения, поразил его неимоверно. Вот только Колыван, постаравшись как можно скорее закончить свои дела, задерживаться в городе не пожелал. Их обоих вновь ждали нехоженые тропы и почти недоступная в городе свобода.
Со временем Колыван ослабил вожжи и дал возможность Леше жить самому по себе. Тому не исполнилось и шестнадцати, когда дед почти на полгода оставил его при механиках на заводе, а после отправил к вашгердам на золотодобычу. Дав парню возможность своими руками потрогать дело да погулять себе в удовольствие, спросил серьезно:
– Может, жениться хочешь? Семью завести?
Но Леша только улыбнулся и ответил:
– Какая семья, дед, Урал, поди, не весь еще исходили?
И снова началась кочевая, вольная жизнь. Старый и малый мерили Урал вдоль и поперек, и однажды, пробираясь через таежный бурелом, Алексей вдруг замер от непривычного, холодящего душу взгляда, идущего откуда-то из глубины леса. Бирюш, не боявшийся ни человека, ни черта, вдруг заскулил и забился под ноги. Не понимая, что происходит, парнишка замер на месте, затравленно озираясь по сторонам. Видит Бог, если бы не размеренное дыхание Колывана за спиной, Лешка задал бы стрекача. Где-то в стороне, подобно выстрелу, хрустнула ветка. Мальчишка развернулся на шум и обмер. Саженях в пяти от него стоял человек. То есть кто-то напоминавший фигурой огромного человека, с головы до ног заросшего бурой, свалявшейся в комья, шерстью. Сильно ссутулившись, незнакомец ожег Пелевина ненавидящим взглядом маленьких, глубоко посаженных глаз. Не зная, что предпринять и будучи не в силах пошевелиться, Лешка, собрав воедино все силы, вложил во встречный взгляд немой призыв: «Убирайся! Я тебя не боюсь!» Безмолвная дуэль продолжалась несколько минут. Пелевин взмок от напряжения, у него дрожали руки и подгибались ноги, но он, не желая сдаваться, стиснул зубы и по-прежнему давил и давил взглядом чужака: «Убирайся!» По-видимому, и тому приходилось не сладко, и через несколько минут то ли зверь, то ли человек потихоньку зарычал, попятился и скрылся в глубине чащи. Дождавшись, когда противник скроется из виду, Лешка обессиленно рухнул на землю. Бирюш тут же принялся слизывать холодную испарину с его лба, а дед, по-прежнему держа ружье на изготовку, присел на корточки и ласково погладил по голове. Размышляя о чем-то своем, Колыван долго молчал, а потом попросил посмотреть ему прямо в глаза. Лешка, еще не отошедший от борьбы с чудовищем, уставился на деда. Тот быстро отвел взгляд и раздумчиво произнес:
– Ишь ты. Силен, малец… Этому не научишь, это врожденное.
Годом позже Леша с дедом наведались в рабочий поселок Сысерть – тот самый, где в 1870 году случилось самое настоящее землетрясение. Там Пелевин имел возможность убедиться, насколько небезобиден его воспитатель.
В Сысерти они объявились вскоре после Рождества. Большая часть поселковых обывателей была пьяна, потому как удовольствий дешевле водки найти было затруднительно: три главных уральских винокура Суслин, Злоказов и Беленьков активно конкурировали меж собой, и на каждой улице рабочего поселка стояло по кабаку, а цена за полштофа «в стекле» составляла всего восемнадцать копеек.