Читать интересную книгу Фреска - Магда Сабо

Дечи вынула пудреницу. Дома, в присутствии обоих священников, она не решилась привести лицо в порядок, но служанки этой она не стесняется, а Ласло Кун сидит к ней спиной. Она боялась только зятя и с ним, прибегая к отчаянным усилиям, она пыталась быть даже приветливой. Всякий раз, как только черные мысли начинали тревожить ее, Дечи гнала их прочь: что, если ее теперь лишат вспомоществования. Нет, внушала она себе, священник не имеет права так поступить, не посмеет он пойти против Библии, а там где-то написано, что вдовам, сирым да убогим должно протянуть руку помощи. Вот ведь взял же он к себе в дом этого сироту, а уж на что неприятный молодой человек. Но сюда, в эту семью, она бы ни при каких обстоятельствах не переселилась, с ума сойти можно в этом доме! Поезд ее отправляется в восемь вечера, к сожалению, придется всю ночь провести в дороге; еще с час промаешься в Будапеште, пока доберешься с одного вокзала на другой когда поезд прибудет в Фехервар, она тоже не знает точно, А там снова изволь пересаживаться; не поездка, а сплошное мучение. И кроме того, на обратную дорогу у нее нет денег, да и откуда им взяться, и то удивительно, что хватило доехать в один конец. Ну, то не ее забота: родственнички оплатят билет, проводят ее с превеликой радостью лишь бы она не застряла у них. Не слишком-то они убиты горем, – подытожила она свои наблюдения, но тут же возникла трезвая мысль: а чего, собственно, им убиваться, если в ней самой не осталось иных чувств, кроме желания, чтобы скорей закончились все церемонии и чтобы наконец-то можно было бы уехать отсюда. Интересно, может, она была бы больше привязана к Эдит, если бы Оскар не обожал дочь сверх всякой меры? Как ревновала она его к Эдит, когда та еще лежала в колыбели и тянулась ручонками к цепочке часов отца, как раздражало Дечи, когда Оскар катал ребенка на спине и мог без устали изображать лошадку или сажал Эдит себе на плечи, едва та принималась хныкать, что устала. Эдит росла очень трудным ребенком, но Оскар нашел к ней подход, его она всегда слушалась, не так, как впоследствии, подростком, слушалась мать – со слезами и ненавистью, – а охотно и весело. Оскар даже придумал для дочери какое-то имя, на случай, когда та плохо вела себя, и это имя особенно раздражало ее. Имя было не венгерское, какое-то иностранное, и ей чудился в нем фривольный намек на холостяцкие годы Оскара, когда тот колесил по заграницам, учился живописи во Флоренции и Париже. Что же это было за имя? Когда девочка вела себя хорошо, он называл ее Эдитке, Дитке, когда же она капризничала, он говорил, что его хорошая, послушная Эдитке ушла гулять, а с ним осталась другая, плохая девочка. Как же называл Оскар дочь, когда Эдит не слушалась? Слово было буквально магическое, едва оно произносилось, на щеках у Эдит неизменно появлялись ямочки, слезы высыхали, и девочка послушно глотала касторку. Из-за этого имени она и невзлюбила Эдит. Ей, своей жене, Оскар никогда не давал никаких прозвищ.

На редкость уродливое кладбище, ужаснулась старуха при виде бетонной стены, где сквозь прорези-сердечки белели столь же уродливые надгробные памятники. А какова статуя Иисуса! Дечи чуть не рассмеялась вслух, но потом, к величайшему своему удивлению, почувствовала, что начинает нервничать, что ей грустно и даже страшновато. Она не видела Эдит с тех пор, как выдала ее замуж. Как может выглядеть дочь в гробу? Оскар, доживи он до сегодняшнего дня, наверное, плакал бы сейчас; Оскар любил дочь. Внезапно в памяти ее вспыхнуло то неприятное имя. «Как, ты не хочешь есть капусту? – изумлялся Оскар, и его руки, редкостной красоты, поднимали высоко вверх тарелочку Эдит. – Но ведь моя Дитке любит капусту! Или это не Дитке сидит у мамы на коленях? Опять эта негодная Коринна!» Эдит громко, заливисто смеялась и подставляла рот, чтобы ее кормили.

11

Анжу продел в венок ветку, чтобы сподручнее было его нести. Венок был не тяжелый, только надо было смотреть, чтобы ненароком не сорвать резных ангелочков. В трамвай они садиться не стали, Аннушке ни с кем не хотелось встречаться.

Отсюда, от Смоковой рощи, пеший путь был неблизкий, надо было обогнуть посадки акаций у подножья Кунхалома, а уж за акациями начиналось новое кладбище. Оба изнывали от жары, Анжу обливался потом в своей бекеше, а Аннушка – в плаще и плотном черном платке. Она привыкла с ранней весны ходить на босу ногу и с непокрытой головой, и толстые черные чулки стесняли ее. Настроение у нее было прескверное, но не из-за предстоящих похорон: Анжу заявил ей, что он и не подумает переселяться в Пешт, а когда она, призвав на помощь логику, пыталась доказать ему, что нельзя более жить одному и без средств к существованию, Анжу накричал на нее и обрушил такой поток ругани, что Аннушка не осмелилась даже заикнуться, что в таком случае пусть бы уж дал он ей с собой готовые поделки, и тогда, глядишь, она переслала бы ему деньжонок к зиме.

Анжу догадывался, что у нее на уме, и, пока оба шли вдоль опушки акациевой рощи, он искоса поглядывал на Аннушку, но не заговаривал с ней. Вот так же он шуганул и Эву Цукер, когда та вывела его из терпения уговорами показать свои резные игрушки в Совете да позволить ей заслать к нему газетных писак, чтобы те расписали потом, какие у него, Анжу, ловкие руки, и тогда завалят его работой и заделается он художником, народным умельцем, как выразилась Эва. А, катитесь все от него подальше, оставьте на старости лет в покое. Велика невидаль – пялиться на старика, будто он чудо заморское. Эва пыталась подобраться к нему с другого бока: хотела напустить на него пионеров, он-де научит ребятишек резьбе по дереву, а те в благодарность станут потом ухаживать за стариком, когда ноги таскать невмочь сделается, да и Совет помощь какую окажет. Только этого ему не хватало! Глядишь, еще и снимут его на карточку или в кино покажут, как ему работается. Точно бы для того он и на свете живет.

Но сынишка у Эвы очень славный; он, Анжу, подарил мальчонке деревянную лошадку, так радости было… А теперь эта еще подъезжает, чтобы ему на старости лет поселиться на Швабской горе – чего он там не видал? Только и осталось, чтобы Аннушка торговала его безделками. У них в городе ни виноградника нет, ни сада, чтобы мог он снять с них эту заботу и за землей ухаживать, и даже дом, куда они зовут, и тот не их собственный. Разве пойдет он в нахлебники к ним, – чтобы его содержали, чтобы каждый кусок на троих делить? Сейчас, конечно, Аннушка злится, отродясь она такая была, если что не по ней делалось; небось, уж и в доме все обшарила, вынюхала, пока он за чулками ходил, не нашла ни сапог, ни цитры, вот на стену и лезет.

Не поедет он в Пешт, хоть ты тресни!

Когда они подходили к кладбищу, раздался колокольный звон. Аннушка знала на слух все колокола в городе, вот и сейчас она сразу определила: в тарбайской церкви зазвонили к погребению. Народ толпился даже на ступеньках часовни, но все какие-то незнакомые люди; толпа расступилась, давая им пронести венок. Перед тем как войти, Аннушка помедлила мгновение, ей казалось, что все взгляды обращены на нее, хотя на самом деле никто и не смотрел в их сторону; словно их появления только и ждали, вдруг загорелись все лампочки за стеклянными витражами, к гробу подошел Такаро Надь, заиграл орган, и обряд начался. Анжу подтолкнул ее плечом и направился к гробу. Справа от катафалка, на скамье для семьи усопшей не оставалось ни одного свободного места, но слева, где обычно отводились места для дальних родственников, сидели всего двое; сюда-то и протиснулись они с Анжу. Взгляды присутствующих были устремлены на Такаро Надя – всех, кроме Жужанны, которая не решалась смотреть в сторону гроба. Сусу узнала Анжу и узнала Аннушку, хотя видела ее только на фотографии детских лет. Она не обрадовалась Аннушке, хотя так ждала ее прежде! Аннушка принесла с собой беду. Сусу стиснула руку матери, Янка взглянула на дочь, проследила за ее взглядом. Жужанна почувствовала, что пальцы матери дрогнули. Вуаль скрывала лицо Янки, и Сусу ничего не могла прочитать на нем.

Мамочка оказалась совсем не такой, какой Аннушка ее помнила, сейчас в Мамочке все было мертвым, бездушным, даже волосы были как не ее. Ни красива, ни уродлива: просто неживой предмет, который не с чем сравнить и не к чему отнести. По дороге сюда, в поезде, Аннушка много раз пыталась представить себе ту минуту, когда она увидит Мамочку в гробу: какие чувства она испытает при виде покойной? А чувств никаких не было.

На гроб были возложены три венка: один чахлый, белый; второй – из пышных розовых гладиолусов и еще один, огромный, что мельничное колесо – из георгинов. Этот венок был самый безвкусный. «Скорблю и помню. Францишка», – прочла Аннушка надпись на муаровой ленте. Анжу был такой высоченный, что ему не понадобилось становиться на ступеньки, чтобы дотянуться до гроба. Он снял с почетного места венок из георгинов, поставил на пол, а в ногах покойницы, против измененного до неузнаваемости и потому не пугающего лица Мамочки, водрузил серебряных ангелов. Сидящие на противоположной скамье священник, Ласло Кун и Францишка возмущенно задвигались, но орган заглушил все звуки. Теперь они заметили и Аннушку. «На тебя, Господи, уповаю…» – вступил хор верующих, и Аннушка обрадовалась молитве. Девять лет не пела она псалмы.