кладкой.
Развилка. Налево по стене уходит вереница стенающих: бредут, плачут, руки заламывают. Лица выражают скорбь – их красное марево из темноты выхватывает. Кого-то упавшего под ногами толпа топчет, давит. И у каждого бредущего во мрак в груди свернутый змей. Спит и сосет свой хвост, как младенец палец.
Люди свою грудь рвут, змею хотят вытащить: она им боль причиняет. И бредут куда-то, надеются там обрести покой, глупенькие.
К правой стене огонь подношу: люди идут обратно густой вереницей. Идут, взявшись за руки, бодро. От них подлинное блаженство исходит, и у каждого в груди разорванная дыра. Сквозь дыру других идущих видно. Один за одним, и все счастливы.
Налево нам. Долго идем. Коридор поворачивает, спускается лестницей в недра горы. Десятая ступенька, – считаю. Идем в ногу с мучениками. Девятая. На камень твердо босой ногой опираюсь. Прохладный камень, шершавый, приятно грубую кожу скребет. Восьмая. Копыта рядом цок-цок, мой козленок жертвенный. Своей зеленой палочкой опасливо водит, стены рассматривает. А там на стенах только боль да отчаяние, чего там рассматривать? Седьмая. Шестая. Все глубже, ниже. Пятая. Там нас ждет подвиг, козленочек. Мой подвиг, твой подвиг, напишем с тобой ту глупую оду для костлявого дурачка, хоть отродясь ничего не писали. И сейчас не будем – все своими руками сделаем. Четвертая. Ведь мы с тобой тут владыки, козлик. Послушай: какая тишь в склепе. Только ты да я, да оно там в глубине рычит – я сквозь стены его дыхание ощущаю. Третья. Вторая. Одна ступенька – и к нему спустимся. Готов, рогатый, к своему подвигу? Не готов, боишься. А может, готов, – почем мне знать? Но ведь я знаю, я все про тебя знаю, мой потерявшийся козлик. Но могу и не знать, и ты это чуешь, если через тебя твой Всевышний хоть раз действительно слово сказал, и ты в это веруешь. Один.
Вот и тут мы. Красиво тут. Тихо. Рисунки и потолок покрывают, и пол. Топчут друг друга страдальцы, до освобождения своего хотят поскорее добраться, избавиться от своей змеи, что засела и мучает. Глупые, жаждут душу продать за счастье. И ты хочешь козлик? Но мы не за тем идем. Цок-цок, гулко отдают копытца от стен. Эхом по коридору катятся. Одно не успело стихнуть – другое уже нагоняет.
– Куда? – не выдерживает. – Зачем лезешь, Шайтан?
Не я же лезу, а сам ты меня привел, козлик. Сам все знаешь, а еще спрашиваешь. Неужто думаешь, что ради твоего спокойствия я буду слова множить, издавать какие-то звуки, когда вокруг такая прекрасная тишина.
– Зачем мы к нему идем? – плаксиво канючит.
Того и гляди упираться начнет. Страшно, боится в петле остаться. А ты тут останешься, козлик. И я тут останусь. Зато колесо остановим. Завалим проход в петлю, только в ней сами с тобой останемся. Заставим Цербера за своим хвостом гоняться, вот и подвиг наш будет. Замкнем на себе конвейер, чтобы ни одно человеческое существо больше не гибло за миф о непознанной русской душе. Чуешь, как змея у тебя в груди собственный хвост глодает? И все чуют, все мучаются. Куда пойти, чем ее накормить, чтобы меньше боли чувствовать, а ведь нет никакой змеи. Одни мифы. Никакой загадочной души – одна туша, в том и разгадка, козлик.
Стены дрогнули, в камнях прокатилось далекое гулкое эхо. Урчишь, Борбос? Идем тебя накормить, как просил наш костлявый царек. Знатный ужин у тебя будет сегодня. Идем крамолой тебя потчевать. Боишься? И правильно. Должен бояться.
– Ты как хочешь, Шайтан, а я не пойду дальше, – Аслан замер и пятиться начал.
Ну вот, приехали.
Чтоб не возиться долго, поворачиваюсь к нему, за рога хватаю, свои черно-белые глаза к его глазам приближаю вплотную, заглядываю в самое недро, где змея должна шевелиться. Свою любовь в его вертикальные козлиные зрачки заливаю раскалённым металлом, и его червь от этой любви корчится.
Сатир дергается у меня в руках, глаза из орбит вылезают, рожа кривится. За автомат судорожно хватается, тычет мне дулом в живот. Щелк-щелк-щелк. Глупенький, пустой у тебя магазин.
Зрачки ширятся, изо рта пузыри пены лезут. Ноги у него, наконец, подкосились, и он рухнул без сил, привалился к стене.
У меня тот клубок паутины из лаза за пазухой остался. Я его размотал и конец козленку даю. Он дышит прерывисто: стойкий малый, выдержал. А ведь я из тебя паразита выгнал. Тебе бы сейчас только жить начать, но это не в наших планах. Дракону наживка нужна.
Он послушно берет конец паутинной нити, петлю вяжет трясущимися руками и себе на рога надевает, затягивает. Вот молодец. Можешь гордиться, твой подвиг почти совершен. Теперь ты кусок мяса с булавкой внутри. Смерть на конце иглы. Скормим тебя Церберу, мой отравленный козлик, в этом твой подвиг, а мой – чуть дальше, но вместе с тобой тут останемся, никто сюда не войдет больше, никто не выйдет. Все жить будут. И никто не будет менять свою душу на миф о великой общности и третьем пути, никто больше прямо в арку ходить не будем. Мы последние.
Зато все будут теперь одиноки и в этом свободны. А тебе жить хочется, козлик? Теперь вот и жить захотелось, забыл о Всевышнем, молчишь. Вместе с тобой помолчим. Только стены урчат в предвкушении.
Ты теперь такой чистый сделался, что я к тебе подлинную любовь чую. Теперь барашком тебя называть буду. Возьми мое слово по нити, накормись им, утешься, а я тобой накормлю жабу, что день за днем людей душит.
Вот и пришли. Зал без стен, без потолка. В центре каменный пьедестал. Зеленоватым светится к нему путь через густой мрак. Это грибы-гнилушки пьедестал обросли и сияют. Красивые грибы-гнилушки. Стук-стук копытца через темноту. Отзываются далеким эхо. Тут есть колонны: по звуку знаю. Мои нити тянутся, вокруг колонн вьются. Колонны держат свод мироздания. Стук-стук, стук-стук по основам.
Веду белого барашка к закланию, а оно где-то прячется там во мраке, в глухой пустоте дремлет. По нитям ко мне доходит его мерный рык. Две пасти спят, одна бдит добычу. Скоро поешь, Цербер, скоро поешь, дракон.
Мы до алтаря идем долго. Еще тысячу лет; может быть, больше. А может, всего секунд двадцать. Много ли разницы, когда так спокойно вокруг? Идем – не горюем, тишиной наслаждаемся.
На каменном столе под стеклянным колпаком лежит человек, как живой. Будто только прилег вздремнуть на диване после долгого рабочего дня, даже свой строгий офисный костюм не успел снять. Лысый